«По камушкам пройденного пути…» По камушкам пройденного пути сможет меня найти, я та – что сейчас просыпается в материнской воде, там, в девяносто первом, будто в Нигде. Я ей отсюда машу: – Смотри — вдоль неясной дороги ещё не горят фонари, Бог смотрит в меня и в тебя изнутри черноты. – Из воды? — говорит. – Из воды, – говорю. Тогда она переворачивается – раз. Она отталкивается – два. Три – по рукам акушерки течёт вода, Она выходит, чтобы искать меня. «Что во мне моего и есть ли моё вообще…» Что во мне моего и есть ли моё вообще. Мама учила выбирать одежду из натуральных тканей, папа – прощать людей за то, что они болваны. Дедушка твердил про добро и духовную силу, бабушка в ванной мне руки мыла, о том о сём бубнил из комнаты «Электрон». У меня три поросёнка, подвиги Айболита, пропущенные через какое-то личное сито, сменившие очертания и размер — и это только моё теперь. «День, когда я родилась…» День, когда я родилась. День, когда измеряют мой рост, моё соответствие возрасту – в общем, расту. Как хорошо: ещё вся жизнь впереди, потом – полжизни, потом, говорят, – «пожинай плоды» – сиди, сторожи дом. Потому должны быть указаны верно знак качества, срок годности, и, возможно — дата выпуска, так: второе-седьмой-девяносто первый. На вырост Мне дарят книги на вырост (Хэмингуэя, Ошо). Бабушка покупает новые спицы: вяжет братишке свитер на пару размеров больше — ему пригодится, он вытянется, проступят скулы из пухлых щёк. А я уже взрослая, и не знаю, вырасту ли ещё. «Хрустальные глаза звёзд над синими деревнями…» Хрустальные глаза звёзд над синими деревнями, троится оконная рама вагона, через моё лицо стелется линия горизонта, снег длится, ночь длится, жизнь длится. Человеческий силуэт, мелькающий в соснах, — размером с отражение моего носа. Белые хлопья летят сквозь раскладной столик. Ложка звенит в стакане. Люди сопят в вагоне. Гудок рассекает время. Сонная проводница подходит ко мне не спеша: «Всё, – говорит, – выходите, ваша». «Я тебя люблю, моя маленькая жизнь…» Я тебя люблю, моя маленькая жизнь. Синева, синева, синева льётся, птичьи гнёзда – хрустящие деревянные солнца, в солнцах птенцы: дзинь-дзинь. На кухне отцовский самогон, философские мятежи — споры о Солженицыне и литературной лжи. Вместо барных полок – книжные стеллажи. Мы держим друг друга за плечи и округляем рты, выдувая маленькие истины из пустоты. Люблю дерево. Его шершавость и чешую, вечернюю оранжевость дня, балансирующего на краю горизонта, и неглубокого озера сонное дно. И всхлип, который издаёт вода, когда ты входишь в неё за мной. И всплеск, когда начинаешь грести. За этот не умолкающий барабан в груди, за любовь ко всему и к единственному среди. Сон комнаты (У картины «Спальня в Арле») Видишь, она на тебя из холста растёт — спинка кровати, выпучивается, как живот. Маленький подголовник внутри – костьми льнёт к углу голубой стены. Видишь, он к тебе тянется – этот пол, подползает рыхлыми досками, и уже почти встал под твоим ботинком, говорит, мол, иди. Стул неприметный, скукоженный у окна — на нём сидит сон Ван Гога, пока он сам снится комнате – и насовсемъ остаётся среди этих неровных стен, в синеве, из истёртых дверей переходящей прямо в желтизну звёзд, разлитую в рамах. «Занавес. Извините, вы просыпали…» Занавес. Извините, вы просыпали чётки-строчки. Вам помочь? простите, понимаю, сами, сами. После спектакля на сцене прибираются рабочие и находят бусины со стихами. В гримёрке вазочка уже почти полная, досыпала горстку бусин. Каждая — эхом в судьбе. Бегу, стучу в двери: – Ещё потеряли! — взволнованно. Открывает: – Не нужно, деточка, у меня много, оставь себе. Памяти Бурича Когда любишь, кажется: Боже, как ему повезло, у кого-то (меня, например) трясутся руки, лицо бело́. Ведь никто в него так не таращился, что есть сил. У нас с ним особая связь, я ил, прилепившийся к благодатному дну, и рыба его поэзии ближе ко мне, чем к кому-либо. Но оказывается, его уже разобрали: чешуйки, косточки — и собрали обратно по винтику, тщательно, очень точно в механическую рыбу, железная чешуя тугая. Но я всё равно смотрю, и мне кажется, что она живая. |
