И каждый раз она вызывала Сашу полюбоваться своим растущим уютом, пока муж и сын в лагерях.

Саша и ее изучала, иначе было не прожить, соседка буквально не давала проходу, приходила, садилась, глаза ее наливались слезами, и, отворачиваясь, она показывала очередное письмо (матом) из мест заключения, а через два дня она опять приволакивала то подушку, то пластмассовые цветы, и прямо в комнату Саши, чтобы она оценила и одобрила.

Вот так изучать жизнь было у Саши, видимо, девизом, жизнь это театр, только этот театр совершенно не годился для переноса на сцену, подруга из управления ни за что бы не разрешила такие дела, зритель бы плевался, во-первых, зачем мне это, я такой театр и дома каждый день вижу. Так что эти наблюдения годились бы только псу под хвост, но Саша благодаря такой позиции наблюдателя аккуратно двигалась по этой жизни, ни на что особенно не реагируя, как внутри предложенной темы.

Однако же и у Саши было одно слабое место, мечта иметь ребеночка, это уже нельзя было наблюдать за собой как бы со стороны, это мучило; Сашу кидало ко всем младенцам, инстинкт явно брал верх над методом наблюдения, и Саша стала ходить по врачам, принимала ванны, подвергалась процедурам и уколам.

Тут немного погодя ее настигло следующее событие: в груди явно образовалась опухоль вместо желаемого молока для ребеночка. Кстати, это Саша восприняла спокойнейшим образом и стала тихо двигаться навстречу смерти, ничего не предпринимая, бросила ходить на процедуры, к врачу не пошла. Месячные ее тоже прекратились, временами бедную женщину мутило, уже и вторая грудь раздулась. Саша никак не реагировала и никому ничего не сообщала, только глаза ее стали еще более водянистыми и сверкали по каждому поводу, и еще более порозовели брови и веки; Саша в те поры наблюдала за собой с ледяным спокойствием, за поведением своего подпорченного агрегата, и работала как паровой молот, безостановочно. Это была как бы гонка со смертью — кто кого обойдет: Саша ставила в своем профсоюзном клубике спектакль для детей «Приключения деревянного человечка». Это должен был быть жизнеутверждающий и веселый театр, играли любители, взятые с улицы по объявлению, пришли, правда, одни девушки и женщины. И лиса Алиса была (по замыслу) шлюхой, а кот Базилио ветераном войны с костылем и в гимнастерке, под которой волновались груди исполнительницы.

Саша к генеральной репетиции ходила уже с трудом, видимо, началась водянка, ноги и живот раздуло, однако спектакль двигался полным ходом. И тут близорукий, заваленный работой Наум наконец-то заметил, что творится с Сашей, ноги распухшие, лицо мучнистое и глаза навыкате.

Наум взял отгулы, взял управленческого шофера и повез Сашу в свою министерскую поликлинику, и там хирург сразу направил беднягу Сашу к гинекологу, и Саша вышла оттуда спустя четверть часа со странным выражением на лице. Щеки у нее были мокрые, глаза прикрытые. Наум хмуро встал ей навстречу, и Саша сказала: у меня беременность сроком шесть месяцев.

Тут уж для нее кончились все изучения жизни и пошла сама жизнь, последние репетиции, сдача спектакля накануне родов, победа на московском смотре самодеятельных студий, затем театр пригласили за рубеж в Германию, и там вышла тоже победа.

С ребеночком неделю просидела мать Наума, приехавшая из Белоруссии.

Подруги были в экстазе, театрик, вернувшись, ликовал, профсоюзники выделили всем денежную премию, Саша добавила, и актеры закатили себе и друзьям открытый стол в репетиционном помещении.

А дальше Саше предложили дальнейший путь и место в профессиональном театре, где она и погибла десять лет спустя, не вытерпев этой жизни, как говорится. Но она никому опять-таки ничего не говорила, даже своему Науму, не хотела бередить его честное сердце; перед доченькой она чувствовала себя виноватой, но, видимо, все унижения прошлых лет все-таки не удавалось так просто перевести в разряд жизненных явлений, за которыми можно наблюдать и которые просто надо копить для творчества. Творчества в нормальном театре у Саши не вышло, поставленный ею спектакль прикрыли, никто не защитил. Другого спектакля сделать не дали, Саша стала мелкой помрежкой (помощником режиссера), иногда выходила как актриса в массовке, и дома все было так себе, мама Наума так и осталась проживать вместе с ними, Науму дали квартиру, дочку надо было водить в садик и затем в школу, Саша ходила за продуктами, готовила и стирала и выслушивала замечания свекрови, что Науму ничего не достается из пищи, исхудал, все съедают в этом доме посторонние, имелась в виду, видимо, Саша с ее жалкой зарплатой и дочка. Наум орал на мамашу, не в силах вынести ее старческий маразм, затем орал на Сашу и на дочь и скрывался у себя на работе как в крепости, уже, как видно, не любил их.

И, хотя Саша, как было сказано, молчала и молчала, но ответить она должна была, безответно прожить не удалось.

Кому она хотела возразить — театру, как утверждал Наум, или самому Науму, теперь никто не скажет, все, приехала «скорая», врач прошел в ванную, уже вскрытую соседом, свекровь туда даже не взглянула.

А ведь был выход, был: отнестись ко всему как к мимо проходящему, как к театру (как Шекспир), но что-то, видимо, не дало Саше так легко отнестись к своей жизни, что-то помешало не страдать, не плакать. Что-то толкнуло ответить раз и навсегда, покончить с этим.

Выбор Зины был такой: две девочки, Валя и Тамара, а младенчика-сына она, как говорили в городке, «выходила». То есть выхаживала, выхаживала и выходила на тот свет очень простым способом, ночью выносила на мороз. Днем кормила грудью, ночью вымораживала. Соседки знали, девочки, Валя и Тома, подглядывали и тоже знали, что мать выхаживает маленького Витьку. Мать осталась одна с тремя, муж у ней умер, был на гужевых работах возчиком, зарабатывал перевозкой на лесосеке, но умер. Смерть ямщика, готовая песня. Зина тоже спела свою песню «смерть младенца», и посмотрим, как дальше развернулись события. Две девочки выжили, Валька и Тамара, две видные красавицы, Валька родила поздно, а вот Тамарка родила быстро и сразу двоих, одного за другим, мальчика и девочку, и тут война.

Муж ее, фронтовик, спустя год был ранен и лежал в госпитале, когда Тамарка в 42 году нашла себе, работая тоже в госпитале в родном городке, офицера с язвой желудка, списанного по белому билету. Сестра предыдущего мужа-фронтовика не поленилась, съездила к нему в госпиталь, к брату в другой город, в госпиталь, рассказать об измене. И фронтовик-муж Тамарки, оправившись от раны, не заезжая домой к жене и детям, известно почему, рванулся прямо на фронт в объятия смерти — тоже песня. Тамарка же в объятиях белобилетного офицера поехала с ним в другую сторону, в глубокий тыл по снабжению, где у них было все, вплоть до масла в тяжелые годы войны. И тут Тамарка тоже сделала выбор: мальчика-то взяла с собой, а лишнюю девочку оставила матери, той самой Зине, которая уже уморила одного пацана, причем второй выбор в этой семье произошел тоже в голод, в 43 году. Девочку, однако, Зина сохранила у себя, выкормила, а там, вдали, в глубоком тылу на сливочном масле, Тамарка родила еще парня, теперь уже от мужа-инвалида. Таким образом, у нее стало трое детей: девочка с вечными следами голода (рахитичная грудь и плохие зубки) и два выкормленных в Ташкенте мальчика, и младшему его мать Тамарка говорила не раз: я тебя не хотела, это все делишки твоего отца, говорила мать сыну, а он все запомнил. Дети многое помнят.

Дальше дела пошли уже в послевоенные годы к старости, к закату. Убийца старуха Зина была выгнана из собственного дома сестрой, Зина, болея, написала дарственную своей младшей сестре ради сохранения на старости лет, но младшая сестра тут же продала этот дом приезжим из Смоленска, родне соседей.

Зина перебралась к внучке, которую вырастила, качать ее маленького ребеночка, и вскоре умерла. Тринадцать дней не принимала пищи и умерла в больнице. Кончилась эта песня.