Я не знал, что на кладбище может так ярко светить солнце. Мне никогда не приходило в голову, что трава будет такой изумрудно-зеленой, а облака — пушистыми и белоснежными. Не может быть мир таким прекрасным , когда ее больше нет! Моя мама не могла уйти, не могла умереть! Как это возможно?! Как возможно, что не будет больше ее смеха, звонкого голоса, рыжих мягких волос, легких шагов в коридоре, нежных рук, будящих меня по утрам? Не будет тихих вечеров, когда она, склонившись над вязанием, слушала рассказ отчима или мои восторги после победы в квиддич. Она не будет петь колыбельную, склонившись над кроваткой сестры, ту самую маггловскую колыбельную, которую пела и мне, когда я был совсем маленьким. И от которой и сейчас у меня слипались глаза. Почему все эти люди, огромной толпой собравшиеся на кладбище, живы, а ее больше нет?

Мне кажется — надо немного потерпеть, подождать, пока утихнет эта тоскливая музыка, закончатся речи и все вернутся домой, а там все будет по-прежнему: мама выйдет из кухни и спросит, где мы так долго пропадали, ведь она волнуется.

Я зажмуриваю глаза и изо всех сил прошу, даже не знаю, кого, только бы так и было! Но все равно знаю, что ее не вернешь, что в этом белом, похожем на дорогую шкатулку гробу лежит то, что от нее осталось.

Еще вчера она вышла из дома, весело помахала нам рукой и аппарировала в Лондон. А потом вечером пришла тетя Молли и сказала, что ее больше нет. Разве волшебница может просто погибнуть под колесами маггловской машины? Разве такое возможно? Я сначала не понял, что тетя Молли имеет в виду, почему так судорожно прижимает меня к себе. Как это больше нет мамы?! Ведь на столе стоит кекс, который она испекла утром, у зеркала лежит расческа с ярким рыжим волосом между зубцами, а в ванной пахнет ее шампунем.

И только на кладбище я наконец понимаю, что ее не вернуть.

“Я совсем один”, — проносится у меня в голове, и в ту же секунду, как бы в ответ на мои мысли, на мое плечо ложится тяжелая рука. Я, как будто очнувшись ото сна, поднимаю голову и встречаюсь взглядом с черными глазами отчима. Он смотрит на меня долгим, совершенно непроницаемым взглядом, и я вдруг различаю невыносимую боль, затаенную в глубине его глаз. Ту же боль, что терзает и меня. Я невольно делаю полшага назад и поплотнее прижимаюсь к нему спиной; от него исходит тепло, он чуть сжимает мое плечо, и я наконец чувствую, как боль вытекает из моих глаз вместе со слезами. Я чувствую, как к моему локтю прижимается голова сестры. О Мерлин, она же такая маленькая. Ей только шесть лет! Я обнимаю ее и чувствую, как она дрожит.

— Гарри, — шепчет она чуть слышно. — Гарри, как мы будем без мамы?

Я не знаю, что ей ответить, только сильнее обнимаю ее, а сам невольно плотнее прижимаюсь к стоящему позади меня отчиму. Мне кажется, если я оторвусь, меня унесет ветер — туда, где будут только холод и боль.

Оказывается, у этого ветра есть имя, и его зовут Джеймс Поттер; он мой отец. Как только печальная церемония подходит к концу и люди начинают потихоньку расходиться, он решительно подходит к нам и, не говоря ни слова, хватает меня за руку и практически тащит за собой. Его алая мантия аврора развевается по ветру. Вообще на кладбище много авроров в парадной форме, ведь мама работала там до рождения Эйлин, но мне все равно больно смотреть на это неуместное великолепие, быть может, поэтому я оборачиваюсь и смотрю на высокую черную фигуру с маленькой рыжеволосой девочкой на руках. В ту же минуту они исчезают: отчим аппарирует домой. Без меня. Я чувствую холод и сильнее сжимаю руку отца.

— Пойдем, малыш, тебе надо развлечься, ты теперь всегда будешь со мной, вот увидишь, как нам будет весело.

Отец говорит всю эту чушь каким-то неестественным голосом. О каком веселье идет речь? Я удивленно поднимаю на него глаза и всматриваюсь в лицо. О Мерлин, он пытается улыбаться и подмигивает мне. Наверное, он хочет меня успокоить, но к моему горлу поднимается волна тошноты. Когда он склоняется ко мне совсем близко, чтобы прошептать очередную шутку, я явственно ощущаю исходящий от него запах виски. Все понятно, он опять навеселе. Раньше это меня никогда не смущало. Он всегда был такой — после двух-трех бокалов, но сегодня мне тошно от его напускного веселья. Отец, как всегда, ничего не понимает и продолжает что-то нести про квиддич, новую метлу и отличную жизнь. Походя отвешивает какую-то ядовитую остроту в адрес отчима и уверяет, что больше ему до меня не добраться, так что: да здравствует свобода!

— А Эйлин я тоже не увижу? — только успеваю спросить я.

Мой вопрос ставит отца в тупик. Он невольно останавливается и поправляет очки.

— Ну, если захочешь… Но зачем тебе эта малявка? Ты же взрослый парень! Тебе почти пятнадцать!

— Мне почти тринадцать.

— Да? Ну все равно. Пойми, тебе не о чем будет с ней говорить, и потом — она дочь Снейпа! Ну что у тебя с ней общего?

— Она моя сестра! У нас общая мама. Была…

От мысли, что мамы больше нет и дома у меня, похоже, тоже нет, а сестру я не увижу еще очень долго, слезы невольно подступают к моим глазам. Я не хочу, чтобы он их видел. “Ведь он никогда не видел меня плачущим, — проносится у меня в голове, — он никогда не вытирал мой сопливый нос, это сомнительное удовольствие доставалось суровому отчиму”.

К отцу я приходил по праздникам в, так сказать, подарочной упаковке. Он всегда был веселым и бесшабашным, часто подвыпившим, но никогда не пьяным. В компании с ним и крестным я проводил очень веселые уик-энды. Отца я воспринимал своим ровесником, бесшабашным приятелем, с которым можно было устраивать сомнительные авантюры. Но праздники быстро заканчивались, и меня вновь сдавали на воспитание Снейпу. Когда я был поменьше, я даже мечтал жить с отцом и Сириусом: без правил и нотаций, без уроков и уборки комнаты, вечные каникулы, вот это была бы жизнь! Я даже пару раз сказал об этом отчиму после очередного наказания. Но тогда мои слова, казалось, не произвели на него никакого впечатления.

Похоже, сегодня мои мечты сбываются, вот только никакой радости я не испытываю. Мне уже не семь лет, и я понимаю, что жизнь — не сплошной праздник, и так получилось, что строгий, даже суровый отчим, которому не раз приходилось укладывать меня на колени и шлепать за шалости, для меня все равно гораздо ближе, чем веселый, бесшабашный отец. Джеймсу Поттеру навсегда останется шестнадцать лет, как говорила когда-то мама. Он никогда не повзрослеет.

Они развелись, когда мне было два года. Наверное, мама поняла, что не справится с двумя детьми, один из которых ее муж. Я не помню, как мы жили вместе. Когда мне исполнилось три, мама вышла замуж за Снейпа, так что мои первые четкие воспоминания сформировались уже с его присутствием в нашей жизни. Они все ровесники: и мама, и отец, и отчим, но самым старшим из них мне всегда казался Снейп. Лишь много позже я с удивлением узнал, что отец старше его на три месяца.

Пока я предаюсь невеселым раздумьям, мы успеваем выйти за ограду кладбища, где нас догоняет Сириус, тоже облаченный в форму аврора.

— Привет, Гарри! — таким же неестественно бодрым голосом, как и отец, произносит он. — Не грусти, малыш. Не расстраивайся. Очень жаль Лили, но жизнь продолжается. Держись, — он взъерошивает мои волосы.

— Джеймс, — обращается он к отцу. — Ты домой аппарируешь или к Снейпу?

— На фига мне к Снейпу? — озадаченно спрашивает тот.

— Ну как же, вещи Гарри надо собрать, учебники там, мало ли. Лучше побыстрее с этим покончить, а потом домой.

— Ты прав, Бродяга, мне как-то в голову не пришло. Ну что, сынок, переживешь еще одну встречу с отчимом? Быстренько соберешь вещи, и на свободу. Идет?

— Да, папа, — я стараюсь не выдать волнения. О Мерлин, я хоть ненадолго вернусь домой и смогу попрощаться с Эйлин, ну и с отчимом тоже. При мысли о Снейпе у меня сжимается сердце, я вспоминаю боль в его глазах и понимаю, что мой отец с крестным — последние люди на Земле, которых он сейчас хотел бы видеть. Но желание оказаться дома пересиливает мои сомнения. В конце концов, отец же в своем уме, не станет же он затевать ссору с человеком, только что похоронившим любимую жену.