Увлекаемый массой разбегающихся людей мальчик оказался прижатым к стене в боковой улице рядом с группой полицейских; полицейские озверело били людей дубинками по головам. Двоих из них толпа сшибла с ног и тут же затоптала. Мальчик понял – и его сейчас ждет такая же участь. Но внезапно человечья лавина вновь подхватила его и понесла вместе с собой дальше. Улица влилась в другую улицу, более широкую. Толпа стала редеть, рассасываться… Крики затихали.

Вдруг мальчик увидел рыже-белую колли.

Она неторопливо шла вдоль стены дома, гордая, красивая, шла так легко и спокойно, словно не замечала всей суеты, которая происходила вокруг.

Мальчик захотел подозвать ее, но понял, что не может этого сделать, потому что не знает клички собаки.

– Эй! – крикнул он. – Это я! Подожди!

Собака обернула голову, посмотрела на него золотыми глазами и пошла дальше.

Но мальчику почудилось, что в глазах ее сверкает радость.

Он догнал собаку.

Некоторое время они шагали рядом.

Колли свернула в короткий кривой переулок, дугою ведший к маленькой круглой площади.

Касаясь стены дома рукой, навстречу им по тротуару семенила полная седая женщина. Белый платок на ее голове сбился на спину.

– Уходят! – шептала она. – Уходят все! Они не могут ошибиться!

«Кто уходит?» – хотел было спросить мальчик, но в этот момент что-то светлое мелькнуло перед самыми его глазами – гибкая сиамская кошка прыгнула с карниза второго этажа вниз и опрометью бросилась к площади.

Когда же мальчик вышел на перекресток, ему открылось зрелище столь невероятное, что, не в силах совершить более ни одного шага, он замер на месте.

Сотни тысяч собак и кошек широкой колонной двигались по проспекту, и конца-края не было видно этой колонне. В разноцветном свете неоновых реклам, без спешки, но ни на секунду не останавливаясь, животные целенаправленно шли все вместе, друг подле друга, словно кто-то разумный выстроил их в эту ужасную колонну и вел за собой. Высокие, низкие, черные, серые, они шли, бесшумно переставляя лапы, мрачно опустив головы и глядя в землю. Они ничего не просили, не отзывались на окрики людей и ничего не боялись. Великое количество темных спин, колышась, текло над мостовой; у мальчика даже на миг закружилась голова. Движение на проспекте встало; железные машины высились над этой медленной и непрерывно текущей живой рекой как странные уродливые острова. Воздух был наполнен грозным шорохом, урчанием, и мальчику почудилось, что он слышит дыхание обезумевших животных.

Рыже-белой колли рядом с ним не было. Она незаметно влилась в колонну и ушла навсегда.

Мальчик задрал голову кверху и увидел над собой уходящий в небо дом. В лунном сиянии грозно чернел над ним прямоугольный каменный эркер и сверкали жестким ночным блеском квадратные темные окна.

И мальчик понял, что смотрит на окно той квартиры, где до отъезда в Рим жила со своими родителями Изабель и где в тот чудесный зимний вечер он впервые поцеловал пальцы на ее руке…

Око зрит округ…

В безмолвии – слова не надобны, ясен сокровенный смысл предметов; так пересекают пространство во сне… Это движение со стремительностью пожелания сердца биться в ином пейзаже.

Но есть еще нечто большее – зов тайны.

Душа спешит, полная смятения, страха и счастья, плутает, надеется, отчаивается.

Кто и куда призывает ее?

Человек не задается вопросом: кто? Он идет, зная, что это необходимо, потому что зовущий сильнее его. Он идет внутри сна по зыбким качающимся твердям, над морями и безднами, оставляет за собой удивительные мосты, прозрачные лестницы, нескончаемые туннели, проходит сквозь города, не отмеченные ни на каких картах, видит то, что было, и то, что будет, и то, чего не было никогда и не может быть, а оно есть, с полной ясностью сознавая, что пейзажи эти реальны, как и сам он, находящийся в них, эти горизонты существуют, рождают в нем чувства, мысли, они осязаемы, и нет разницы между сном и бодрствованием, ибо нет сна, но все вокруг бодрствует. И что и смерть – бодрствование, и уничтожение лица человеческого невозможно точно так же, как уничтожение духа.

Мальчик шел. Он совершал шаг за шагом. Он не знал, куда он идет и зачем и что ожидает его там, куда он идет, но он говорил себе: «Я должен идти, идти вперед, идти туда, где вдали едва заметно темнеет смутное круглое пятно. И это пятно и есть то, что мне нужно. Это оно зовет меня. Ради него я иду. Я хочу шагать быстрее, но что-то сковывает мои ноги, мне трудно ступать, но еще труднее было бы не ступать, остановиться, и я иду».

Вблизи мальчика было светло и ясно, но далее во все стороны пространство замутнялось и сияло тревожным зеленоватым светом – густое, слоистое, как бы видимое через толстое зеленое стекло.

И мальчик понимал, что он идет в воде.

Он понимал, что он – внутри ее толщи, на огромной глубине, в центре океана. Но при всем том это обстоятельство не смущало его, это было естественным – то, что он, живой человек, окружен сотнями тысяч кубических километров плотной тяжелой воды, и он идет в ней по дну океана, и дышит, и сердце его бьется.

Он видел дно, по которому ступал, свои ноги в потертых джинсах, в светлых спортивных туфлях с белыми шнурками – шнурки при каждом взмахе ноги взвивались кверху, а потом плавно опадали вниз, виясь упругими изгибающимися кольцами, точно белые черви, – видел свои руки, кисти рук, пальцы, ногти на пальцах…

И одновременно он видел себя со стороны одиноко идущим по дну океана, и он мог сказать о себе: «Вон я иду по дну океана!» И это тоже не представлялось ему удивительным.

Но главным, на чем был сосредоточен его взгляд – и этот ориентир ни на одно мгновенье не теряло его зрение, – было круглое пятно вдали, которое темнело сквозь густую, сияющую зеленовато-серебристым светом воду.

– Я должен идти! – повторял мальчик.

Сколько времени так продолжалось? Тысячу лет? Полчаса? Но пятно росло, и это значило, что, идя, он все же преодолевает расстояние. Хотя он чувствовал: это расстояние не такое, какое ему не раз случалось проходить в своей жизни, оно измеряется не милями, а чем-то совершенно другим.

И вот пятно обрело контур, и линия, очерчивающая его, стала ясна.

И мальчик почувствовал, что он пришел.

Перед ним в неподвижном тумане мутной воды темнела атомная подводная лодка.

Мальчик посмотрел вверх и увидел, теперь уже высоко над собою, черные плоскости ее кормовых рулей. Они нависали над ним, как огромные плавники великой рыбы. Но они были созданием рук человеческих, и от этого в их безмолвной неподвижности было что-то тревожное, мучительное для лицезрения.

Мальчик пошел рядом с лодкой вдоль ее выпуклого черного брюха высотою с шестиэтажный дом. Швы в прочной резине, которой был покрыт ее корпус, текли справа от него и высоко над ним ровными бесконечными линиями. Он коснулся нижнего из них рукой и почувствовал от этого прикосновения всю безмерную тяжесть лодки.

И чем дальше он шел, тем сильнее становился зов.

«Сейчас я увижу!» – ощущал мальчик, не зная, что он должен увидеть, но чувствуя: еще мгновенье, и тайна, к которой он шел, откроется ему.

И все же это произошло внезапно.

Вдруг в корпусе лодки открылось сквозное отверстие. Толстые титановые листы были разорваны, изогнуты, искорежены, и рваные края их говорили о той чудовищной силе, которая действовала здесь и способна была разорвать их с такой легкостью, словно они были бумажными.

Мальчик приблизился к огромной ране в корпусе лодки и увидел в ярко освещенной ее глубине своего отца. Одетый в военно-морскую офицерскую форму отец сидел на деревянном венском стуле, сомкнув колени и положив на колени ладони рук, и прямо перед собою смотрел. Под стулом были сложены детские игрушки: мяч, пирамида из разноцветных колец, деревянный грузовик.

И мальчика охватило сильное счастье оттого, что он нашел отца и более он не один в этой далекой глубине океана. Быстрая горячая волна прилила к его сердцу.