У нас не хватило духу зажечь спичку и вытащить страдальца из его убежища. Мы инстинктивно понимали, что ничего хорошего из этого не выйдет, и потому вынуждены были молча слушать сдавленные стоны, время от времени срывавшиеся с его губ. Наконец его муки достигли апогея, и мы ощупью пробрались через склеп к укрытию нашего спутника, где обнаружили, что конвульсии прекратились, а бедняга в изнеможении лежит на полу.

Бережно и осторожно мы помогли ему подняться и вернуться под сень загадочного саркофага, словно ставшего нашим домом в этом мрачном подземелье. Мы ни словом не упомянули о его страданиях или их причине — и были весьма удивлены, когда он по своей воле начал тихо рассказывать нам свою историю.

— Я чувствую, что обязан поведать вам причину моих страданий, — слабым голосом произнес англичанин, опираясь спиной о закрытый саркофаг. — После этого вы вполне поймете, что ничем не сможете мне помочь или избавить меня от мук. Есть и еще один повод, заставляющий меня говорить — вы можете назвать это слабостью, но подобная слабость свойственна всем людям: я имею в виду желание облегчить душу, исповедаться во всех гнетущих сердце тайнах в тот миг, когда близится конец, прилив жизни сменяется отливом и отхлынувшие волны и пена обнажают все потаенные мели, пески и клубки водорослей.

Через несколько часов, я уверен, мои губы навечно замолчат. Я вынужден сделать это признание по причине, которую объяснит сама моя история; но если случится так, что вы все же сумеете спастись, я прошу вас, в качестве последнего милосердного деяния, навсегда оставить мое тело в этой гробнице.

Для того, чтобы я мог объяснить вам странные события, те звенья цепи Судьбы, что неодолимо влекли меня по волнам жизни и привели сюда, я должен рассказать вам о некоторых обстоятельствах из прошлого моих родителей и моего собственного детства.

Примерно в те годы, когда я появился на свет, мой отец, полковник Ченли, командовал важнейшим гарнизоном на севере Индии, у границы с Афганистаном. Он был ветераном индийской службы, и туземцы во всех уголках страны хорошо знали и боялись его. Полковник был человеком справедливым, но чрезвычайно суровым и непреклонным в исполнении правосудия. Ко времени женитьбы он уже вошел в лета, и друзья считали его закоренелым холостяком. Было немало толков, когда он внезапно объявил о намерении жениться и выбрал себе в невесты единственную дочь своего старого товарища, майора Апхема.

Моя мать, хоть и вышла замуж в молодом возрасте, успела приобрести значительный опыт в индийской армейской жизни и потому была хорошо приспособлена к выполнению многочисленных социальных обязанностей, ожидавших ее в роли жены командующего гарнизоном офицера. Как и в случае моего отца, все ее предки в течение многих поколений служили в армии, и, как и он, по большей части имели отношение к Индии. Это в определенной степени объясняет ее высокомерное и властное отношение к туземцам. При каждом удобном случае ее предрассудки давали о себе знать. Ее снова и снова предупреждали, что она подвергает себя большой опасности, навлекая на себя ненависть подобной расы, но ни предупреждения, ни угрозы не могли изменить ее чувств или хотя бы заставить ее вести себя более дипломатично. Выйдя замуж, она вознамерилась изгнать из округи всех чудотворцев, чародеев и им подобных; настроена же она была так решительно и враждебно, что не ограничилась обычными факирами, жонглерами и фокусниками и дошла до преследования безобидных йогов и мистиков, которые встречаются во многих провинциях Индии.

Одного из них, однако, ей никак не удавалось ни запугать, ни изгнать. Это был человек преклонных лет, йог или мистик высшего порядка, живший высоко в горах, откуда открывался вид на гарнизонный лагерь моего отца. Туземцы верили, что этот человек обладал необычайной способностью предсказывать бедствия, болезни или смерть за недели и даже месяцы до их наступления. Когда он появлялся где-либо в деревне, все тотчас бросали всякую работу. Завидев его, жители выходили ему навстречу и в зловещем молчании следовали за ним, пока он, будто в трансе, не доходил до деревенской площади. Здесь он глубоким, звучным голосом произносил свое предсказание и так же таинственно, как появлялся, исчезал в горах.

Поскольку йог был окружен почтением туземцев, с ним непросто было справиться, но моя мать не упускала случая высмеять невежественные туземные суеверия, а в пример дурного влияния на легковерных приводила притязания йога на пророческий дар. Так продолжалось почти до самого моего рождения. В то время ожидались кое-какие осложнения с африди[9] на афганской границе, и к нам в подкрепление был направлен еще один полк солдат. В индийских гарнизонах было принято по прибытии нового полка устраивать балы и увеселения, чтобы приветствовать пополнение на новом месте. То был первый бал, который давала моя мать со времени замужества; ей очень хотелось сделать его незабываемым для гостей, и она решила приложить к этому все свои силы. Все было устроено на славу. Бал должен был проходить в казармах, и главное здание и вся территория вокруг были весело украшены вымпелами и флагами. Лагерь приобрел праздничный вид — что, я думаю, весьма порадовало новоприбывших.

Все шло хорошо, пока где-то в разгар бала из темноты не выступила странная, дикая фигура. Пройдя через бальную залу среди танцующих, йог поднялся на помост, где сидела моя мать, и низким, звучным голосом произнес то, чему суждено было стать его последним предсказанием. Еще не наступит рассвет, сказал он, как гарнизон будет атакован и почти полностью уничтожен.

В последовавшей суматохе старик, возможно, и скрылся бы, но моя мать бросилась за ним и велела часовым задержать его и поместить под арест.

Вернувшись в залу, она высмеяла и йога, и его предсказание. Вновь заиграла музыка, и веселье и танцы возобновились.

Часа через два в одной из комнат возник небольшой пожар, который без труда потушили. Чуть позже, однако, пламя объяло всю крышу; когда танцоры, музыканты и зрители начали в тревоге разбегаться, раздался громкий звук горна. Не успели офицеры и солдаты схватиться за оружие, как многие из них были пронзены копьями и смяты свирепой бандой африди, подкравшейся под покровом ночной темноты к беспечным гулякам. В первые несколько минут повсюду царило страшное смятение, но солдаты быстро сплотили ряды и после упорного боя, продолжавшегося более двух часов, отогнали захватчиков обратно в горы и восстановили порядок, что стоило им значительных потерь убитыми и ранеными.

Утром моя мать настояла на допросе старика — тот все это время оставался запертым в камере. Во время допроса йог не проронил ни слова. Он продолжал молчать даже тогда, когда солдаты обыскали его жилище в горах и вернулись с бумагой, испещренной мистическими символами; посередине листа было записано точное время нападения. В конце концов его, на основании косвенных улик, осудили за сговор с повстанцами и вывели на казарменный плац для расстрела. Стыдно признаться, но моя мать стояла рядом с отцом, наблюдая за казнью йога.

Перед тем, как была отдана команда стрелять, она подошла к старику и стала уговаривать его чистосердечно признаться в причастности к ночной трагедии. Выпрямившись во весь рост, йог гордо ответствовал:

— Мадам, мне не в чем признаваться. Смерть для йогов — ничто. Мы умираем, чтобы жить. Преступление, которое вы собираетесь совершить, повлечет за собой собственное наказание. Я не желаю избежать своей судьбы, вы же не укроетесь от своей, как и ребенок, которого вы вскоре произведете на свет. Я все сказал. Убейте меня.

Она презрительно отступила назад, прозвучала команда, ружья выстрелили, и старик упал, изрешеченный пулями. В то же мгновение мучительный крик боли и ужаса заглушил грохот выстрелов, и моя мать опустилась без чувств на руки отца. Когда дым рассеялся, стало очевидно, что с ней произошло нечто жуткое и устрашающее. Что-то, похоже, поднялось из травы и кинулось на нее — но что это было, никто не знал. «Что-то испугало меня», — вот и все, что мать смогла сказать. Ее отнесли в уцелевшую от пожара часть казарм, и там она провела несколько месяцев вплоть до преждевременных родов, объяснявшихся ее испугом.