Кроули тоже прикрыл глаза и улыбнулся. Впервые совсем не хотелось ни о чем говорить. Сказать было есть что. Много чего рассказать, но это всё потом, а сейчас можно впервые за такое долгое время насладиться тишиной и тем обществом, которого ему так не хватало. Общества его неназванного отца.

Они попрощались через час или больше. Кроули хотел рассказать ему обо всем. И о том, что снова лучший из лучших, и что на ноги встал, и что «блять, я скучал, так скучал». Последнее вслух он, конечно, не говорит. Он считал, что у него сердце просто не выдержит, если он это скажет. Оно могло выдержать марафоны, литры алкоголя и энергетиков, бессонные ночи, повышение адреналина несколько часов подряд, но взгляд кого-либо из тех, кого любил Кроули, после этих слов — нет. Кроули это знал.

Люцифер спросил то же, что и Гавриил:

— Не говорить ему?

Кроули замялся лишь на секунду. Это же было нечестно по отношению к нему. Просто нечестно. Но ведь Кроули никогда не был честен. Он покачал головой и сказал:

— Нет. Не нужно.

— Приедешь ещё?

Кроули замялся. Откуда ему было знать, приедет он или нет. Он не должен был приезжать. Сегодня ему хватило сил уйти, а в следующий, возможно, он решит остаться навсегда. «Навсегда» — неприменимо к Кроули, он просто имеет под этим словом наиболее длинный промежуток, который возможен.

— Не хотел бы, если быть честным, но кто знает. Я никогда не знал, что у меня случится в жизни следующим. Ни одного сраного шага.

Люцифер понимающе кивнул, улыбнулся и снова обнял, поцеловав в лоб. Тихое «я горжусь тобой» почему-то согрело Энтони. На этот раз Кроули действительно захотелось остаться так навсегда. Он не был самым лучшим отцом, Кроули мог так назвать его едва, но он был. И он старался дать ему все. И в этих объятиях, в эту секунду, до Кроули дошли все эти истины. И захотелось навечно остаться в этих руках, которые всегда старались дать ему защиту. Ощущать на коже тепло губ.

На улице потемнело и домой он вернулся же затемно. Было достаточно грустно, но не настолько, чтобы начать рыдать. Около двух часов он просто пялился в окно думая о том, что было раньше. Сколько заданий, совещаний, сколько помощи и невидимой поддержки, которую Кули не замечал. Не мог. Звонки, указания, помощь. Столько воспоминаний.

В воспоминаниях Кроули Лондон всегда была осенний.

В груди Кроули боль всегда была превосходнейшей.

Он заметил, что пропустил вызов Ричарда по фейстаум и перенабрал ему.

— Извини, заработался.

— Всё в порядке?

— Почему ты спрашиваешь?

— Ты извинился за то, что проигнорировал вызов.

Пауза. Кроули пялился ему в глаза сквозь экран. Моргнул. И признался:

— Нет, не особо. Ностальгия… дерет сильно. Не знаю. Плохо себя чувствую.

— У тебя таблетки с собой?

— В них нет необходимости. Это не обострение и не припадок. Просто грустно. Скоро пройдет, ага. Ты никого не трахал в нашей постели? Я брезгую.

Ричард закатил глаза.

— Я люблю тебя.

— Я тебя тоже.

Кроули врал, и Ричард это знал, но в такие моменты, когда он говорил это таким голосом, с таким взглядом, Ричард всегда ему верил. Позволял себе поверить.

— Я соскучился вообще-то, — Ричард шмыгнул носом. — Вот, тебя вижу, а уже стоит.

— Шутишь.

— Не-а. Хочешь посмотреть?

Кроули медленно моргнул. Он сказал:

— Хочу.

Всё лучше, чем страдать от ностальгии, которая разрывала ему голову и сердце. Но больше сердце. Он бы предпочел, чтобы ему снова разрывал кожу кожаный кнут, но не это.

На следующий день Кроули решил, что ему мало. Мало боли, надо себя добить. Чтобы скулил, чтобы больно было так, что рвать от неё хотелось. Кроули знал, что такое тошнота от боли. У него такое уже было, и не раз.

Если бы Ричард прознал про его новые поползновения в область мазохизма, наверняка бы запер в комнате, обнял и не давал выйти. Он уже это делал с ним. Все расцеловывал, гладил, обнимал. Кроули не понимал, как этот человек мог по его просьбам его пороть до слез, а уже в следующие сутки быть самым ласковым и любящим. Кроули, в принципе, только за это его и любил. Ну, «любил».

Но Ричарда рядом не было, и никто ему не мешал себя самоистязать. Он заслужил эту боль. Он это знал.

Поэтому он проверил один адрес, удостоверился, что нужные люди там все ещё живут и в эту же секунду надел пальто и вышел, вызвав такси. Машину в аренду он брать так и не решился. Думал, что это спасло бы его от таких поступков.

не спасло.

Через почти час он стоял перед знакомым порогом, который, кажется, ещё хранился в его памяти, только при свете сентябрьского солнца. Он нажал на кнопку звонка и тяжело выдохнул. Потер ладонью лицо, ощущая как сердце делает кульбит. Кроули уже даже внимание на это не обращал. Пусть хоть взорвется к хреновой матери — Кроули не заметит.

Дверь открыл высокий темноволосый мужчина с аккуратной бородой. Кроули уставился на него, подумал, что ошибся номером дома, а потом узнал в нем того работника в лаборатории в забавных очках в толстой оправе.

— Э… вы… Вы что, живой?..

— Ньют, кто там? Не пускай сквозняк, холодно же! И так неда… Бог мой, Кроули!

Сам Кроули не разобрал момент. Просто когда он моргнул, он ощутил, как его ребра плотно сжали в тисках. И откуда в её руках столько силы? Кроули растеряно пялился на Ньюта, тот — на него. А Анафема обняла его так, что дышать было сложно. Кроули и вправду не дышал.

— Живой…

— Ага. Ну ты же сама говорила, что у меня не суицидальное поведение. Знала же, — попытался отшутиться Кроули и с трудом сделал шаг вперед, чтобы Ньют закрыл дверь, и их перестало продувать холодным декабрьским ветром.

Кроули обнял в ответ, уткнувшись носом в макушку. Её волосы даже пахли тем же. Духи, шампунь, кондиционер — он не знал. Это был свой запах.

Кроули сам не заметил, как ему важны были запахи. Отделить чужое от своего. Иллюзию от реальности.

ричарда от азирафеля.

Ему казалось, что Анафема вот-вот зарыдает, но нет, держалась. Грозилась сломать ему ребра, но держалась. Пять минут они провели в тишине. Кроули снова ощутил себя как дома. Хотя сам Лондон был для него домом. Болезненным, но родным. Кроули всегда это знал.

— Не стой в про…

— Нет, я не надолго. У меня билет к себе через два часа.

Анафема моргнула, и тут же на её лице отобразилась такая эмоция, которою Кроули бы хотел назвать «разочарование». Но это было глубже. Сильнее. Больнее. И Кроули сам ощущал эту боль.

— Прости. Не смог не прийти.

Ньют неловко стоял поодаль и пялился на свои носки.

— Хотел увидеть тебя, только и всего. Я тут по работе, все такое.

— Я прочитала твою книгу…

— Ой, не называй это так. Дневник. Личный дневник одного шизофреника.

— Поэтому ты написал к ней посвящение? — улыбнулась она. Грустно, отчаянно, но все-таки улыбнулась. Она была счастлива ровно настолько, насколько мог быть счастлив человек, когда возвращается тот, кого ты считал мертвым.