В себя его приводил сначала ударами по лицу, потом нашел нашатырь. За всё время приготовительных действий я уже успокоился, включил свет и просто делал свою работу. Он изменился. Поседел сильно, иссох, выглядел уже не так устрашающе. Именно своего отца — так, как я его помнил — я уже не видел. Был просто какой-то старик, который должен был ответить за все проступки моего отца.

Так я к этому относился, и это работало.

Когда он стал приходить в себя, в комнате уже все пропахло керосином и нашатырем. Я убрал от него руки, а он, кажется, пытался понять все минуту. Он пялился по сторонам, дергал руками.

А я стоял рядом с самым невозмутимым лицом, потому что на этот момент мне действительно стало все равно.

Когда мы встретились взглядами, я даже не увидел в нем испуга. Да неудивительно, я б на его месте тоже со дня на день ждал своей смерти, так что вряд ли он расстроился и испугался.

— Привет, пап.

Он не ответил. Просто смотрел на меня и, может, все-таки немного напрягся. Не знаю. Я невольно вспомнил все те моменты. Вот я изнасилованный десятью мужиками едва дышу, и вот он — на коленях извиняется. Вот я — с ногой в гипсе и едва не захлебнувшийся недавно в своей крови, и вот он — рыдающий и обещающий, что все пройдет и больше этого не повторится. Он делал это каждый раз.

Как истинный психопат — разорвать в клочья и извиниться. Этим я и занимался рядом с Азирафелем. Ну, я и вправду пытался измениться ради него, но моя психопатичность все равно была впереди меня. Но я и вправду любил его.

Своей тупой, никому не нужной психопатичной любовью. Но ему было этого мало.

Поэтому я был вынужден разорвать его сердце в клочья. А потом я обязательно извинюсь. Этому меня учил мой отец.

— Долго, да? Я должен был сделать это раньше и все такое. Прости, задержался. Одно время у меня не было необходимости, а теперь… теперь вообще ничего нет.

Я развел руками, обходя комнату по периметру, а после встав напротив него, в двух метрах, смотря ему в глаза.

— Так они в него попали?

— Кого?

— Азирафель, — он даже не запнулся, когда назвал его имя. Он знал его. Черт возьми, это действительно все это время был он. Он знал меня так хорошо. Сейчас это уже даже не пугало, если быть честным.

— Нет. Он жив. И слава Дьяволу. Иначе бы я так и не пришел сюда.

— Под чем ты? У тебя глаза…

— Как у тебя. Заткнись.

Он действительно был готов умереть. Он хотел этого. Дьявол, ему же семьдесят, наверное, при его образе жизни, он вообще не думал, что доживет до этого. Возможно, он думал, что я найду его раньше, но почему-то я не приходил. Потому что во мне была любовь, и она не давала мне самому покончить с этим всем.

Я любил, черт возьми, правда любил, но никому это не нужно было.

Мы просто уставились друг на друга. На самом деле, я думал, что я что-нибудь ему скажу, выскажусь, но говорить не хотелось. Внутри была выжженная всеми веществами пустота и эта пустота хотела отдохнуть. Хотела дать мне отдохнуть.

— Тебе повезло, — сказал я, потерев лицо руками. — Когда из меня ещё не сделали то, что сделали, два месяца назад я думал, что найду этого человека— то есть тебя — заставлю его что-нибудь сожрать, что сделает из него овоща, или просто сделаю инвалидом. А потом отправлю в тюрьму, приписав статью педофилии. Я думал сделать так изначально. Я не хотел быть милостив к этому. Но, как видишь, меня превратили в вот это все, поэтому тебе повезло. Ни инвалидности, ни тюрьмы, не насилия в ней же. Все кончится быстро. Скажи же, повезло? Я милостив к тебе, пап.

Он поджал губы, вздернув бровь и кивнул. Он смотрел на меня с разочарованием.

— Так где, блять, ебаная благодарность? Ты просто, блять, сидишь, и даже не боишься! Я не чувствую ни отмщения, ни спокойствия, ни удовольствия! Скажи мне, блять, гребаное спасибо!

— Отмщение? Ты должен мстить себе, а не мне. Это ты виноват.

Мой отец все ещё был самим собой. Независимо от возраста, взгляда, проседи и потерявший эластичность кожи, он был моим отцом. Тем, кого я помнил. Тот, кто сделал из меня это.

Мой отец был им. Моим мучителем, моим страхом и ужасом. Ничего не изменилось.

— Тебе уже слишком много лет, чтобы жаловаться на то, что это из-за меня. Ты давно должен был это перерасти или прийти ко мне раньше. Но ты, видимо, боялся, лелея этот страх, вырос в вот это вот и теперь решил обвинить всех. Нет, это ты виноват. Только ты виноват в том, кто ты теперь.

В голове снова щелкнуло. Так же, как и недавно, когда я пришел за тем, кто стрелял в Азирафеля. Перед глазами на секунду все помутнело, злоба задушила меня, и я даже не заметил, как врезал кулаком ему по челюсти. Потом ещё раз. Ещё раз. В один из ударов стул упал вместе с привязанным им и я зарядил ногой по животу.

— Я, блять, виноват, так это я был виноват?! Я был виноват, что ты конченный ублюдок, что ты сделал из меня игрушку для битья и секса?! Я, блять, был виноват, когда ты и твои дружки меня насиловали?!

Я бил и бил. Бил по лицу, по груди, по плечам, по животу и груди. Бил ногами, не обращая внимание на чавкающие звуки, на кровь. Из меня только рвались слова.

— Я виноват в том, что ты разрушил мне психику?! Что ты вынудил меня подсесть на наркотики?! Что ты, блять, разрушил мне жизнь?!

В конце концов я остановился, когда стал задыхаться собственным потоком слов, стал говорить на одном дыхании и мне просто стало трудно дышать. Я отошел на два или три шага назад и глубоко вдохнул. Пульс бился висках и я, наконец, смог начать видеть — до этого была только смазанность и шум.

Мой отец валялся весь крови и без сознания на полу. Меня по-прежнему мелко трясло.

Я снова поставил стул, снова привел его в сознание. Я вывернул ему челюсти, переломал зубы и просто выбыл глаз. Его не было.

— Пошел ты. Это ты, блять, виноват, если бы не ты и твои методы, я бы жил нормальной жизнью.

Он не видел меня. Наверняка, даже не понимал, где он и что он. Мне пришлось снова привести его в сознание, чтобы он хотя бы понял, что я тут, это я, блять, пришел за ним.

Наконец, он пришел в себя настолько, насколько это было возможно. Я ощущал, что этого было мало. Я хотел отрезать ему язык, выбить второй глаз, вырвать каждый зуб, отрезать ему ноги, начиная с пальцев, сломать ему позвоночник.

Но нет, нельзя затягивать. У меня оставалось десять или пятнадцать минут.

Он откашлялся кровью и осколками зубов, а я грустно огляделся. Потом выдохнул и достал коробок спичек.

— Я слышал, что боль хорошо горит. Проверим?

Я кинул горящую спичку к двери и вспыхнул огонек. Так быстро и так сладко. Медленно стал пробираться по стенам, к картинам — дешевым копиям и репродукциям — ползя по полу и потолку. Моей отец повернул голову в сторону очага пламени, но вряд ли он полностью осознавал все происходящее. Возможно, до него начнет все доходить, когда пламя перекинется на него.