Только сейчас я чую слишком въедливый и ярковыраженный запах крови, поэтому тоже спешу к выходу. Мой затылок пронзает легкий приступ боли, который тут же отступает так же резко и быстро, но я успеваю поморщиться. Мои таблетки закончились, а новые я купить забыл — надо бы сейчас заехать, пока не начался полноценный приступ. Потому что с такими легкими таблетки справляются за несколько минут, а от полноценного не помогает ничего.

Я выхожу, и от меня тянутся окровавленные следы. Машины Лигура нет, вдали, кажется, Джип Хастура — или нет? Разве у него был Джип? Доставая ключи, я вовремя опоминаюсь о том, что не ставил машину на сигнализацию — это бессмысленно.

Я думаю о том, стоит ли мне переодеться перед тем, как заскочить на работу к Азирафелю — наверное, это будет странно, если там будет шататься какой-то мужик с пятнами крови. Ко мне по умолчанию не может быть претензий, но ловить косые взгляды никогда не было приятно.

Я открываю машину, когда пытаюсь вспомнить близлежащую аптеку, где мне бы продали таблетки без рецепта, который я, конечно же, не взял.

Я думаю о том, что мир, блять, ебнулся, когда от неожиданность ударяюсь макушкой о крышу машины, когда на меня смотрит мой, блять, Босс. Я смотрю на него. Он на меня. Мои очки сползают на кончик носа, и я лишь хриплю:

— Разве это не моя машина?

— Твоя. Садись, — он хлопает по водительскому сиденью, а я сажусь на него, как тряпичная кукла.

Я не боюсь и никогда не боялся своего Босса, но вы примерно можете вообразить мой ахуй, когда человек, который бывает здесь, в Лондоне, не чаще одного раза в неделю и только по своим очень важным делам, оказывается, блять, в салоне моей машины. Да это даже не ахуй, это попытка познать глубинный смысл мироздания.

Он говорит, пялясь на пейзаж перед нами. Пустынный район, тут даже машины не ездят. Совсем тривиально, совсем тупо — прямо вот приглашение на расстрел. Не думал, что кто-то до сих пор живет в подобной местности, а уж тем более располагает такие… локации. Итак, он говорит:

— Я проезжал неподалеку, и вспомнил, что вы должны быть здесь.

Я киваю. Из моей глотки вырывается:

— И вы… вы по какому поводу решили меня увидеть?

Я не боюсь своего Босса, но я уверен, что он ни к какому из сотрудников — даже прекрасным и лучшим — не садился в салон машины. На самом деле, не смотря на мое совершенно индифферентное отношение к иерархии, я всё равно в шоке. Я даже не знаю, как к этому относиться, поэтому мой голос растерянный. Нет, ну, в смысле знаю — мне насрать (в перспективе), но… но я не вижу ни одного адекватного объяснения этому.

Он говорит, внезапно тяжело выдохнув:

— Вот.

Он протягивает мне конверт. Теперь все становится ясно — не хотел нас собирать, и, чтобы ограничиться без лишней мороки, решил перехватить меня. Окей, теперь это хотя бы выглядит адекватно.

Я аккуратно вскрываю конверт. Оттуда выглядывают гребаные фотографии, и я поднимаю взгляд на Босса.

— Нет. Я не…

— Мы тоже «не», Кроули. Мы тоже.

— Вы звучите так, будто пытаетесь меня приободрить.

— Не зазнавайся. Я уважаю тебя, а не люблю. Ну, только если как работника, конечно, но, в общем-то, Вельзевул говорила мне о прошлых фотографиях. Разбежка в неделю. Это было вчера.

— Вчера? — хрипло дублирую его слова я, и мой голос звучит скрипуче и жестко, как механический голос робота. Фотографии я так и не достал. Я догадываюсь о том, что там.

— Где ты был вчера, Кроули?

Я поджимаю губы и сердце в моей грудной клетке кратковременно сжимается и делает небольшой скачок к глотке, но быстро возвращается на свои позиции.

— Я… отдыхал, блять. Где ещё я мог быть. Я заслужил гребаный отдых.

— Я не спорю и не обвиняю тебя ни в чем. Для того, чтобы обвинять должно быть не все равно, а конкретно на неё — он кивнул головой в сторону конверта в моих руках, — мне всё равно. Но не на тебя, Кроули. Ты нам нужен.

— Вам не кажется, что это просто странно? Почему все внезапно заволновались этой чередой убийств? Десять лет все хрен забивали, а тут даже, блять, вы суетитесь? Вы! Я чего-то не знаю?

— Успокойся, посмотри фотографии, и мы продолжим, мистер Кроули.

— Я спокоен.

Я не звучу убедительно. Мои руки мелко трясутся и ладони вспотели. Мой затылок холодный. Моё сердцебиение учащается с каждой секундой.

Лучше бы я был психопатом в квадрате, чем испытывал вот это. Мои пальцы меня не слушаются, пока взгляд Босса следит за каждым моим движением.

Глянец выскальзывает из бумажной обертки. Я смотрю ей в глаза, и мое сердце совершает прыжок в бесконечную яму, оставляя за собой только сквозящий бесконечный холод, который крадется к моей глотке, застревает там каким-то мерзким ощущением.

Я смотрю ей в глаза.

— Она же была во Франции под охраной.

Я даже не думаю о том, что говорю. Я даже не понимаю, что я в принципе говорю что-то в слух. До меня доходит мой голос с опозданием — и он холодный, сухой и без эмоций. Мой подбородок напрягается, вслед за ним — пальцы. Её глаза смотрят на меня с обвинением.

Эти глаза разговаривают со мной. Эти мертвые несчастные глаза говорят мне

это ты виноват.

это ты не смог достойно защитить.

это ты, посмотри — всё ты.

— Тони?

Он одергивает меня, когда я сжимаю фотографии так, что она мнется.

Вот все её органы — рядом с ней по кругу выложены. Вот ее тонкая кишка, желудок и надпочечники. Вот оно все вывернуто, её труп этим очерчен как белым мелом, и в глазах нет ничего, кроме застывавшего навсегда в них страха и вины.

— Она была под блядской охраной!

Я кричу, и даже не понимаю, что реально кричу. Так, что в моей глотке даже что-то надрывается, и последнее слово вырывается хрипом.

— Гребаная охрана! Её сосед, продавщица в магазине, даже её чертов лучший друг — эта была нанятая мною охрана! Каждый, блять, её новый знакомый проходил вербовку! Она, блять, была под защитой, её не…

Я не замечаю, что мои руки напрягаются так, что фотография рвется. Я не замечаю того, насколько истерично, громко и хрипло звучит мой голос.

— Энтони, — он отдергивает меня за руку, — ты забываешься.

Моё дыхание сбитое и тяжелое. Я смотрю на фотографию, и с каждой секундой меня всё сильнее и сильнее наполняет какая-то фантомная боль. Будто бы кто-то пытается вырвать мои почки и мои легкие. Мне труднее дышать, перед глазами на секунду темнеет, а после все рябит.

Мои ладони мокрые, когда я легонько поддеваю вторую фотографию. Вот она — несчастная и бедная. Вот она — некогда любившая меня больше жизни. Вот она — единственная, кого я защищал сильнее, чем кого-либо другого.

Вот она.

Мертвая.

Вот она.

Уже не нуждается в защите.

Моё дыхание сбитое, дерганное, прерывистое. Я поднимаю бешеный взгляд на своего Босса, и я не встречаю в его глазах ничего, и меня даже успокаивает то, что он не испытывает ко мне гребаного сострадания. Это сразу помогает уменьшить мысленно для себя масштаб проблемы. Не то чтобы, блять, это мне помогало.