Я никогда не позволю себе убить детей. Я никогда не позволяю убивать детей своим сослуживцам и вообще кому-либо, кто работал со мной. Я не убил ни одного ребенка. Потому что нет, блять, это ребенок. Он ни в чем не виноват, он ничего не сделал, он не мудак.

Я не тот, кто использует слова «мерзавец» как оскорбление. Потому что я сам мудак, мерзавец, тварь, ну, и дальше по списку.

Но в моей глотке буквально застряло это «ублюдки», когда я узнал, что у него убили дочь. Я помню, что тогда мы пересеклись в лифте. У меня был чудесный день, и я как раз собирался встретиться с Азирафелем.

Я знал, что этот чувак недавно облажался, случайно слив некоторую информацию, за которую пришлось отдуваться даже мне, но мы быстро все уладили, хоть и не без потерь.

Я посмотрел на него и спросил:

— Ну, что там? Отрубили палец? Обнулили счета? Босс был не в настроении.

Я дернул плечами, и слабо улыбался, потому что да — всё было прекрасно.

Он поднял на меня свой взгляд. Пустой бессмысленный взгляд. Так смотрят люди, которым больше нечего терять. Одними губами он прошептал:

— Они убили Амели. Ей было четыре. Они убили мою дочь.

В его мертвых потерянных глазах заблестели слезы, а голос содрогнулся. Мои плечи опустились, а очки сползи на нос. Это не было состраданием. Это была растерянность, это была злость, это было… тяжесть.

я смотрел в его глаза, и не видел там ничего, кроме бесконечной горечи и скорби.

Тогда я лишь хлопнул его по плечу и неосознанно кивнул, будто бы соглашаясь с его так и невысказанным «они гребаные ублюдки».

Да, милый, мы гребаные ублюдки,

но даже я бы не стал такое делать.

Азирафель видит мое напряжение, потому что они, блять, не имели никакого права убивать ребенка, который даже отпор дать не может. Они не должны были убивать ребенка. Собаку бы, блять, убили, любовницу, да хоть жену!

Азирафель это чувствует, и он пытается остудить меня:

— Ребенок — это же беспрецедентный случай, да?

Я качаю головой и жму на газ, когда загорается зеленый. Мой голос хриплый, когда я говорю:

— Я не знаю.

Говорю:

— Не хочу знать.

Азирафель кивает. А я проглатываю какой-то странный комок глухой злости у себя в глотке.

— В этом нет твоей вины.

— Я знаю, но…

Я затыкаюсь. Я не знаю, что «но», и это просто повисает в воздухе. Азирафель пытается меня отвлечь, и он говорит:

— Тебя наказывали за твои оплошности?

— У меня их нет и никогда не было, Азирафель, — я качаю головой и заезжаю на парковку, чуть жмурясь, пытаясь найти свободное парковочное место. — Я не самый дисциплинированный и не самый послушный. Я могу опоздать или явиться на собрание с бургером. Могу стать причиной драки. Но я никогда не делал чего-то, что нарушало бы наш рабочий процесс.

— Ты никогда не боялся за то, что они могут убить тебя?

Я глушу мотор и поворачиваюсь к нему. Снимая очки, складываю их и опускаю на секунду взгляд вниз, к ним, гляжусь на себя в отражении.

Мы стоим на стоянке, в свете фонаря в машине, пока Фредди поет нам:

«(Давай)

Я могу сжать тебя в объятиях –

(Займемся любовью)»

Я поднимаю взгляд на него так, что мы смотрим друг другу в глаза. В свете фонаря, в этой полутьме, его черты лица будто выточены из мрамора. Я вижу каждый изгиб и залом, морщину и впадинки. Я считаю то, что я сейчас вижу — чем-то идеальным.

Я говорю:

— В этом мире есть вещи похуже того, что я умру.

«например то, что убьют тебя»

Говорю:

— Поэтому я никогда не боялся своей смерти.

Он молчит. Несмотря на звучание песни, я слышу его дыхание. На ощупь я пытаюсь выключить музыку, и этот момент буквально что-то рвет изнутри меня. Это приятное сдавливающее все мои внутренности нытье.

Фредди поет:

«Давай займемся любовью».

Я выключаю музыку. Азирафель резко опускает взгляд вниз, к сенсорному экранчику, а я продолжаю пялиться на его лицо. Проходит буквально несколько секунд перед тем, как он поднимает свой взгляд на меня и говорит:

— Больше всего меня пугает то, что ты даже не врешь.

В тишине раздается звук от открытия двери, и он уходит.

Я выдыхаю, так и не меняя своего положения. С меня будто только что упало какое-то дикое невероятное напряжение. И наступает только слепое опустошение. Как после оргазма, только намного, намного лучше.

Я ставлю машину на сигнализацию, и мы поднимаемся в его квартиру. Когда заходим в прихожую, Азирафель резко замолкает, прерывая свой рассказ про групповое убийство беременной женщины. В темноте, затаив дыхание, я смотрю, как он снимает с себя пальто. Он смотрит на меня через плечо и вздергивает бровь. Я по-прежнему не дышу, когда на ощупь, не спуская с него взгляда, ищу выключатель.

Щелчок.

Свет настолько яркий, что у меня болят глаза, что я хочу выключить его к хреновой матери, но я лишь цепляюсь за свою кожаную куртку и сдергиваю её с себя.

— Я принесу вино и бокалы.

Я киваю.

Я прислоняюсь спиной к стене, откидываю голову и выдыхаю. Это буквально восхищение распирает меня, когда я смотрю на него.

У него дома очень тепло и все в светлых тонах. Я скидываю обувь в прихожей, а он уходит в какую-то одну из комнат и гремит бутылками.

Я не хочу сейчас думать ни о чем. Ни об убийствах, ни о взломах компьютеров, ни о пистолетах с ножами.

Я хочу успокоиться. Мне надо расслабиться.

Даже на балконе у Азирафеля уютно, и я опираюсь ладонями о перила и прикрываю глаза. На улице достаточно холодно, но мне хватило пяти минут в помещении и одного взгляда на Азирафеля, чтобы все мысли в моей голове спрессовались и создали охеренно высокое давление. Такое, что у меня создается ощущение, будто бы моя голова сейчас лопнет.

Звенят бокалы и он протягивает мне один наполненный. Он становится достаточно близко ко мне, и я смотрю краем глаза на его силуэт четко очерченный в этой тьме, настолько прекрасный, что меня моей любовью выворачивает.

Меня полосует, меня режет, меня мучает эта любовь, это возбуждение, это желание.

Я не хочу убивать и насиловать; я хочу растерзать Азирафеля на своем красном шелковом постельном белье. Ему пойдет этот цвет — моё постельное белье насыщенно-багровое, как артериальная кровь. Яркая, сочная, насыщенная.

Ему бы подошло. Ему бы невероятно подошло.

Я шумно выдыхаю через нос, когда слежу за тем, как Азирафель делает первый глоток.

Теперь вы понимаете, почему я вообще завожу девушек?

Потому что здесь, прямо в этот момент, меня неосознанно заводит Азирафель, и мне надо как-то сбить всё это напряжение. Дрочить надоедает, а у меня хорошее воображение, и так легко бывало представить его. Так легко и так ужасно стыдно, что после секса я каждый раз уходил в ванну и один стоял под холодным душем до получаса, пока моя девушка одиноко и грустно сто раз складывала и раскладывала разбросанную по комнате нашу одежду.