— Кто-то явно против меня, но не против нас.

Я качаю головой. Я звучу как старая задвижка, потому что мне опять приходится бояться за Азирафеля слишком сильно. Настолько, что я могу ощутить, как по моими плечам и спине ходит холодок.

— Возможно, и нам, Кроули, — она качает головой, — сам знаешь, устрани тебя — мы потеряем позиции. Но проблема не в этом. Проблема в том, что они не пытаются уничтожить тебя, они пытаются напугать тебя.

— Какой в этом смысл?

— Я не знаю, — она покачала головой. — Я только знаю, что полиция не будет этим заниматься, но мы можем… сами. Ты знаешь, у нас есть отличные детективы, и…

— Может, мне стоит самому разо..

— Нет, — отрезает резко она, посмотрев на меня исподлобья. От её взгляда буквально мороз по коже. — Это опасно.

— О, Дьявол, не надо, хотели бы они меня убить — пошли бы напрямик.

— Может, это ловушка? Чтобы ты сам залез туда, и…

— А может они хотят, чтобы я залез туда, чтобы к себе перевербовать?

— А может ты перестанешь лезть туда, куда тебя не просят? Ты не разбирался с этим десяток лет, а сейчас решил?! Просто оставь это нам. Хоть что-нибудь оставь нам, Кроули.

Она резко открыла дверь, не дав мне ответить. Я лишь проследил за тем, как она захлопнула её и выехала со стоянки. Я остался так стоять, прижимая папку к себе. Это происходит действительно давно. Только любовницы и близкие люди. Хорошо, что у меня нет друзей, и всё моё приятельство — только Азирафель. Тот, о котором не знает никто.

Но она была права, с этим пора разбираться.

Я снимаю сигнализацию со своей машины и, выезжая на улицу, смотрю на время. Мне нужно отоспаться, потому что я обещал это Азирафелю. А он уж точно поймет по мне, спал я или нет.

В моей квартире холодно и не пахнет ничем. Большую часть времени я просто ворочусь на кровати и смотрю в потолок. В моей голове диафильмами сменяются сцены прошлого. Фотографии моей бывшей девушки. Мои родители. Азирафель. Я думаю об этом слишком много, и, в итоге, выпивая снотворное, ставлю будильник на шесть часов.

И, блять, конечно же, все сегодня через жопу, поэтому я просыпаюсь с ужасно дребезжащей головой почти в половину девятого.

Дерьмо!

Я даже не удивлюсь, если Азирафель пошлет меня на хер. Я спешно натягиваю на себя чистый костюм, пытаюсь привести волосы в нормальный вид (спойлер: у меня не вышло) и буквально выбегаю на стоянку, выезжая на улицу, набираю Азирафеля. Я смотрю на время.

20.48.

ну и дерьмо.

Когда он поднимает трубку, я говорю сразу:

— Просто скажи сразу: мне расстраиваться или нет.

Он молчит. Напряженно и затянуто. Я готов к худшему, потому что я уже злой, раздраженный и напряженный. Каждый раз, когда в моей работе проскальзывает хоть что-то, что может навредить Азирафелю — это пугает меня до реального ужаса. Это мое слабое место. Болевая точка. Это то, что я ненавижу. Добавьте к этому болящую голову (хорошо, что не из-за мигрени) и хреновое качество сна. Кстати, мне приснилось моё раннее детство. Тревожное и с напряженной музыкой в качестве главного саундтрека. Клянусь Сатаной, лучше бы мне снова приснилось, что мне зашивают сквозную рану. Это было бы лучше. Да, блять, все лучше моего раннего детства.

Наконец, он выдыхает и говорит:

— Встретимся там же, где и обычно.

Наверное, он слышит улыбку в моем голосе, когда я говорю:

— Отлично, ангел, с меня ужин.

Он снова тяжело выдыхает и сбрасывает вызов.

Я называю его ангелом, потому что он действительно похож на ангела. Слишком светлый и честный. Слишком не для меня — во всех планах, и я не знаю, чем я заслужил его, но, видимо, что-то я такое смог делать в своей малоприятной жизни, раз в этот день он соглашается на ужин, хотя ему вставать в шесть или семь утра — понятия не имею, во сколько он встает.

Всегда по-разному.

Я включаю музыку, чтобы расслабиться. Мои плечи буквально ломят от усталости.

Этот день был бесконечным, и я рад, что хотя бы кончится он на приятной ноте.

========== 3. i’m just made up of bad things ==========

В ресторане играет живая музыка, и пока я жду Азирафеля, невольно стучу в ритм ножиком по пустой тарелке. Я не снимаю свои очки даже здесь, и в первые пару раз, когда мы только начинали здесь ужинать, официант все время косился на меня. Потом привык. Кстати, я заметил, что нас обслуживает один и тот же парень. На протяжении уже, кажется, семи лет. Или больше? Это не то, где я мог бы быть точным.

Сейчас полдесятого, ресторан закрывается в одиннадцать, и не то чтобы у нас есть много времени, но, если быть откровенным до конца, то мы все время заканчиваем все наши ужины у кого-то дома. Просто потому что это комфортнее (а ещё мне просто нравится находиться у Азирафеля в квартире — там всё время очень уютно и его бесконечный легкий кавардак хранит в себе больше домашнего комфорта, чем огромный особняк моих родителей. Ныне мертвых).

Я одергиваю себя.

— Не думал, что ты приедешь раньше меня.

Его голос звучит так, как звучит голос любящей матери. Мне кажется, я могу ощутить то, насколько он мягкий и теплый у самого его нутра. Он по коже проходит не просто теплом — электричеством. До костей пробирает самых, и в этом есть куда более глубокое удовольствие, чем в вымещении злобы или садизме. В этом что-то намного, намного более тонкое.

о таком не говорят.

— Хоть здесь я решил поторопиться, Азирафель.

Я чувствую, как непроизвольно улыбаюсь, поднимая на него взгляд. Из меня наружу рвется вся моя радость и счастье, выворачивается наизнанку. Будто плюшевые мишки или мармелад — такое детско-яркое, такое наивно-светлое, преувеличенное немного, напыщенное, но реальное. Я чувствую это в себе, когда он смотрит на меня вот так — кротко, с любовью и снисхождением.

Это что-то вроде исповеди в церкви.

Я ощущаю что-то наподобие того, будто бы все мои грехи отпущены. Будто бы я сам по себе прощен.

но я непрощаем.

Поэтому время проведенное с Азирафелем особенно бесценно. Я могу ощутить то, как полностью спадет напряжение, как сбавляется крепость узла, затянутого в моей грудной клетке, как даже холод в моей груди внезапно теплиться начинает.

Это выше понимания, громче слов. Это не опишешь досконально, и вы не поймете такого, если не чувствовали такого хоть единожды.

Если вы не были воплощением греха, найдя на минуту-другую приют, где бы вас действительно поняли и приняли.

Где бы вас знали.

Азирафель святой — я вам клянусь.

Он говорит, беря меню:

— Работа?

Я киваю.

В моей глотке застывает что-то вроде: нет, то, что у меня там — не работа, моя работа — не дотронуться до тебя, не посмотреть так, будто я тебя с детства ждал, не кричать тебе в лицо о своей любви, потому что я сделал это лишь единожды и ты подумал, что я брежу. Мой долг коснуться тебя взглядом так, чтобы ты тоже смог ощутить всю свою ценность и важность, чтобы ты смог понять, что твоя жизнь стоит миллионов всех тех, кого я убил.