========== Пролог. “Привет от Костлявой” ==========
Сон был странным.
Мне снились потоки зеленого цвета, что рвали воздух с диким визгом, словно неоновые пчелы пытались протаранить своими тельцами злобного нарушителя. Но это не показалось забавным или просто обыденным, мне было до чертиков страшно. Не сходи я в туалет перед сном, так сказать, облегчить мочевой пузырь, как обычно, то я бы, наверное, вернулся в далекое детство — ну вы поняли. Залитые пеленки, простыни… В моем случае — «херовое» начало утра и отличный повод для шуток от сокамерников.
Нет, я не сижу, не чалюсь и не мотаю срок в тюрьме и других местах лишения свободы. Я студент, и дом — моя общага. Сокамерниками я их называю по одной простой причине: они то еще быдло… Я бы описал их, но у меня, скорее всего, нет времени расплываться по полям бумаги в описании их идиотизма и безнравственности — хотя под последнее обозначение подпадаю и я, — но это уже детали…
Дело в том, что я отчетливо осознал: я уже не студент. После чего вдруг навалились волны воспоминаний о моей будущей жизни — я же назвал бы её существованием. Мой разум в тот момент осознания отметил некую странность сна: я никогда не мог говорить в царстве Морфея — сейчас же я отчетливо ощущал, как мое горло саднит от долгого плача, слезы залили глаза, размывая картинку в сюрреалистический вид. Липкий страх сковал мое сознание в тот момент, как я не смог вспомнить свое имя, панически хватаясь за любые ассоциации, чтобы хоть немножечко задеть любой пласт воспоминаний и, пробежавшись по нему, вернуть свое «Я».
Но все было тщетно.
Я мыслил непонятными категориями и словами, я мог описать свои чувства, не понимая их, я помнил все — и не помнил ничего. Ни имени, ни родителей, ни дома — ничегошеньки, лишь размытые и обобщенные понятия о жизни и — смерти. О смерти — здесь я должен был испугаться, но я уже был напуган, липкий страх, пытаясь завладеть моим сознанием, заполонив собой все пространство и утопив его в агонии отчаянья, накрыл меня багровой волной ужаса. Но он не преуспел, я бы даже сказал, что он перестарался: сложно описать, но будь я чашей, то огромный поток страха, плеснувший из огромного кувшина черным потоком отчаянья, просто соответствуя законам физики, разбился о дно и выплеснулся в стороны.
И вот сон оказался явью, все стало так обычно и невероятно четко от осознания своего существования. Мои руки с маленькими пальчиками, что впились в полированное дерево решетки, с невероятной силой сжимали забор детского манежа, словно это был спасительный круг, брошенный мне спасателем в разгар шторма. Аналогия была очень хороша — ведь ножки, которые я бы назвал культяпками, устали держать меня, как бы смешно это ни прозвучало, на ногах. Меня шатало из стороны в сторону, немного тянуло назад, словно мне гирю к затылку подвесили, но я держался изо всех сил, жадно пожирая глазами картину, что разыгралась предо мной. Женщина падала на пол — как все просто звучит, и как горько осознание того факта, что она больше не встанет, не улыбнется и не поцелует своего ребенка, не будет заливисто смеяться после глупой шутки мужа, и её уста больше никогда не будут петь колыбельные, которые убаюкают даже разъяренного тигра, что в неистовой жажде свободы бросается на прутья клетки вольера. Маленьким солнцем, ярко-рыжие волосы диким огнем развевались ореолом вокруг её головы, словно в замедленной съемке она падала лицом ко мне, раскинув руки в жесте отчаянного желания объять самое ценное, что было в её жизни, — меня. Эта мысль ударила громом боли и ненависти, в то время как с глухим стуком женщина поломанной куклой упала на пол, так и не добравшись до меня. Безжалостным кукловодом была тьма, размытое пятно смерти в балахоне цвета беспробудной ночи разразилось смехом наслаждения. Это было не настолько отвратительно, насколько страшно — я понял это в тот момент, как ощутил горячее тепло влаги, что струилось по моим ногам. Мне было страшно и в то же время, словно загнанная в угол крыса, я был готов прыгнуть на сапог, что вот-вот раздавит мое тело, неумолимо опустит подошву судьбы, что выдавит одним слитным ударом жизнь из моего маленького тела. Я ощущал невероятную ярость, граничащую с безумием, разрывающим мою грудь в диком порыве ненависти, что вылился в голосистый рев ребенка. Тень нависла надо мной, и — будь у неё лицо — я бы смог разглядеть раздражение, смешанное с ощущением хорошо проделанной работы. Его эмоции были открытой книгой для меня, они потоком гнили обрушились на мою голову, вызывая стойкое отвращение к нему и, в первую очередь, к себе — бессилие убивает. Коса смерти уткнулась прямо мне в голову, её тонкий конец белесого древка вздрагивал при каждом вдохе убийцы. Сквозь непрекращающийся набат ударов сердца и застывший, словно на заезженной пластинке граммофона, крик, я уловил его дыхание, обличенное в слова, но я не слышал, не хотел слышать и больше никогда не услышу. Осознание конца было кристально чистым словно водная гладь бескрайнего моря моих переживаний, бурлящий котел ненависти остыл, опали буруны ярости, разбившись о скальные берега печали. Я чувствовал, что конец близок, сейчас, рассержено гудя, клинок косы разрежет воздух в холодном порыве бесстрастной смертной тени.
Бывают моменты, когда все становится неважным, время останавливает свой ход, а ты замираешь с самым глупым, я бы даже сказал, невероятно тупым выражением лица. Осознание скорого конца смывает рамки просто по щелчку костлявых пальцев, принятие того факта, что это — твой последний вдох, последнее лицо, что ты видишь своими наполненными жизнью глазами, пыльным мешком прибивает твой разум, забивает его в состояние созерцающего свою смерть овоща, и лишь пыль разлетится серым веером — пыль, которой станешь ты. Понимание этого факта до малейшей доли секунды совпало с яркой вспышкой зеленого света, она была живой — она визжала в бесконечной агонии смерти. Он был так холоден и ярок, так прекрасен своим манящим, словно маяк для заблудившегося моряка, светом. Я знал, что не будет больно, я чувствовал приближающийся холод загробного мира, я был готов растворяться в бескрайней пустоте ничто. Веки начали опускаться — то ли от яркого света, то ли от желания запомнить эту картину как можно лучше, — ведь она последняя из увиденных тобой в такой короткой, но все же яркой жизни. Голову мотнуло от потока воздуха, что сжатым горизонтом отбросил меня назад. Руки, державшие прутья манежа, расслабились, пальцы отпустили спасительный круг в виде деревянных решеток, а ноги подогнулись под весом моего тела. Вспышка невероятной, адской боли врезалась в мою голову с правой стороны лица. В лоб ворвался раскаленный прут, желающий пробить своим горящим острием мой череп и добраться до так вожделенного им мозга. Сквозь вату и непрекращающийся набат крика матери я услышал визг. Глаза были закрыты, но я знал, что ему больнее, чем мне: он выл так, словно сам Сатана поднялся из глубин преисподней и лично вырвал его душу из тела. Если бы он и вправду существовал — он бы вымыл руки в котле с серой после извлечения этой гнилой мерзости.
Открыв глаза, я с неумолимой волей заставил себя встать, чтобы посмотреть на хладный труб мерзавца, окинуть его взглядом ненависти и горечи победы, которая далась такой ценой. Прохладный ветер с мелкими росчерками капель дождя прорывал завесу тумана через пролом в стене и крыше рядом с моей головой. Обведя помещение расплывающимся взглядом, в котором плясали разноцветные круги багрового оттенка, я видел огонь и пепел, что сизыми хлопьями укрыл покрывалом мрака все помещение. Прибитый редким дождем он расплывался черными лужами, стекая в дыру пролома стены, пол слегка накренился, и то, что осталось от убийцы, скоро смешается с землей. Словно помои, выплеснутые из окна среди нерасторопных прохожих, он заляпает своим прахом сапоги и смешается со сточными водами — туда ему и дорога.
Мне было плохо, чертовски плохо, спазм сотряс мое нутро и поток рвоты брызнул из моего маленького рта, он стекал по подбородку, падая на мою грудь, — мне было все равно. Через секунду в комнату ворвался низенький старик, хотя нет — судя по поднявшемуся в мою сторону лицу — это мужчина, просто он слегка заросший, сгорбленный и не очень то и красив. Мелкие глазки, что в панике бегали в поисках чего-то, тихий скулеж и громогласный писк, когда он поднял тонкий белесый словно кость прутик. Он даже не посмотрел на меня, как скрючился до маленькой и юркой тени, что поскакала вниз по ступенькам, я даже удивляться не стал. Через минуту, тяжело шагая, опираясь руками о пошатнувшиеся стены, поднимался мужчина. Он был одет во все черное, что резко контрастировало с его белым словно мел лицом. Его глаза были расширены от ужаса, в них тлела разъедающим огнем боль утраты, что заполонила его сознание. Он упал на колени рядом с женщиной, неистово рыдая, качаясь в диких порывах боли, он изо всех сил обнял мою мать. Капли дождя стекали по её лбу, тонкие дорожки влаги наполняли её закрытые глаза, а волосы цвета осенней листвы темнели в потоках воды. Это продолжалось несколько минут, тянувшихся часами, но вдруг все изменилось: он встрепенулся, бросил последний взгляд на её лицо и поднял голову. Черные словно мрак зрачки на полопавшихся капиллярах белка рентгеном резанули по мне, на миг задержавшись у лба. Он резко выхватил палочку и легким движением кисти прочертил круг. На мгновение я испугался, что он решил довершить начатое убийцей, но приятное облако тепла окутало мое изрядно продрогшее тельце, еще мазок — и потеки рвоты исчезли, перестав стягивать кожу лица. Последний пас — и тело мягко проваливается в сон, тревожный и непостоянный, наполненный кошмарами и чернотой мрака.
