Пытаясь составить представление о том, как немцы – теперь уже на протяжении двадцати лет – занимаются критическим осмыслением ушедшей в прошлое диктатуры СЕПГ, будет весьма полезно обратиться к наблюдениям и аналитическим материалам, которые имеются на этот счет за пределами Германии. Среди зарубежных публицистов и ученых, представляющих различные точки зрения, процесс воссоединения и то, как объединенная Германия обращается со своим ГДРовским прошлым, вызывают на удивление большой интерес. При всех различиях в оценках многие из участвующих в этом разговоре в двух из них сходятся.
С одной стороны, существует далеко идущее согласие в отношении того, насколько всесторонни и основательны были усилия, связанные с «осмыслением» диктатуры СЕПГ и ее истории. Так, один из наиболее энергичных американских исследователей истории Германии Макадамс подчеркивает, что, вероятно, трудно будет отыскать другое государство, которое действовало бы столь же «быстро, двигаясь по самым разным направлениям, чтобы разобраться с собственным прошлым»[9].
Наряду с многочисленными словами восхищения мирным характером коренного поворота в ГДР и процесса воссоединения у немалого числа этих авторов одновременно чувствуется определенное недовольство тем, что они наблюдают.
Речь идет о втором шансе, который не был использован, или о колонизации Востока[10]. «Учиться у немцев?» – вопрошает, например, Эндрю Битти. Имея в виду расширяющуюся Европу, австралийский эксперт по Германии, видимо, не посоветовал бы этому объединению государств двигаться к объединению немецким путем, а если бы и посоветовал, то только с большими оговорками. Вместо разнообразия перспектив, самокритики и саморефлексии, полагает он, внимание было сосредоточено в основном на том, чтобы спроецировать на историческое прошлое современные ценностные и этические представления. По этой причине процесс объединения и, особенно, критическое осмысление истории происходили под решающим воздействием политически несбалансированных подходов, а также перекосов в истолковании социально значимых символов. Не европейский девиз «единство в многообразии» – «diversity in unity», а противопоставление «сверхупрощенной истории успеха Запада» «ужасной истории Востока» определяет официальное направление исторических изысканий[11]. Работа двух специальных комиссий по «осмыслению истории и последствий диктатуры СЕПГ в Германии» вызывает критику не только Битти, но и его коллег, хорошо владеющих всем методологическим арсеналом «правосудия переходного периода»: она слишком политизирована, слишком элитарна, а главное – совершенно игнорирует граждан бывшей ГДР[12]. «Truth without reconciliation» – «правда без примирения» – так в переводе однозначно звучит приговор политолога Дженнифер А. Йодер, акцентирующий внимание на ее слабостях[13].
При том что результаты исследований по отдельности не могут не вызывать вопросов, они тем не менее объясняют нам, почему граждане, выросшие в ГДР, как и граждане старой Федеративной Республики, все больше и больше оказываются вне рамок этих дискуссий, довольствуясь заранее изготовленными клише или вообще утратив к ним интерес. «Следует опасаться, что многочисленный и чрезмерно политизированный аппарат, созданный для того, чтобы пролить свет на историю ГДР, скоро перестанет интересовать публику точно так же, как это удалось его предшественникам в ГДР», – написал еще в 1999 г. Лутц Нитхаммер[14].
Наблюдения за текущей дискуссией на самом деле внушают опасения, что в этом случае историк оказался прав и как пророк. То, что, тем временем, значительная часть восточных немцев стала ностальгировать по прежней жизни, имеет различные и неравнозначные причины. Сами по себе различные опыт и судьбы большинства граждан в Восточной Германии дают немного «зацепок», чтобы задним числом выявить в них общие элементы[15]. Сама диктатура зачастую скорее разъединяла, чем объединяла людей, что без труда можно увидеть на примере наиболее экстремальных среди всех возможных жизненных позиций – от сотрудников Штази до критиков режима. Очевидно, что наиболее важным фактором, под воздействием которого формировалось отношение к прошлому, был опыт, приобретенный в ходе объединения страны и в последующие за ним годы. Однако помимо этого ретроспективное формирование восточногерманской идентичности также явилось реакцией на историческую политику, возникшую в русле официального осмысления прошлого ГДР. Хотя, как показали различные опросы общественного мнения, после 1990 г. во многих отношениях происходило сращивание обоих немецких обществ, тем не менее эмоционально они отдалялись друг от друга. Наряду с жесткими темами политических и социальных конфликтов в сфере распределения, таких как безработица, взнос солидарности и т. д., особенно бросался в глаза еще один элемент: взгляд на историю и связанные с этим восприятие и оценка прошлого. Даже те из наблюдателей, которые в целом констатировали успех сближения Востока и Запада, делали при этом одно исключение, каким была, по словам американского политолога Лоуренса Макфоллса, «разумеется», историческая память[16].
Даже растущее чувство принадлежности к Востоку, о чем свидетельствовали результаты демоскопических исследований, в большей мере явилось следствием ситуации, которую Мэри Фалброк в своем анализе описывает как «парадоксальное положение народа». То есть хотя многие из бывших граждан ГДР не были согласны с политической системой прошлого, они не находят ни в результатах исторической науки, ни в том, что предлагает политическое образование, адекватного описания близких и хорошо знакомых им сфер жизни, которые они воспринимали как вполне «нормальные»[17].
Воспоминания, нередко личного характера, о репрессивной системе ГДР утрачивают свою остроту, когда речь заходит о том, чтобы попытаться оправдать собственную жизнь или жизнь родителей ввиду их огульного осуждения, воспринимаемого как несправедливое.
К сказанному следует добавить второй аргумент: мы имеем дело с неверной дихотомией, согласно которой государства держатся или на принуждении, или на одобрении (сошлемся опять на Мэри Фалброк). Также неверно, когда те, кто указывают на подавляющее одобрение деятельности государства, оспаривают существование принуждения[18]. Особенно в отношении ГДР после сооружения Берлинской стены и в эпоху Хонеккера можно, по ее словам, утверждать, что на этом этапе государство «пользовалось активной поддержкой многих своих граждан». «Сотовая структура патриципаторной демократии допускала, чтобы граждане – точнее сказать, те из них, которые были готовы использовать эти структуры и придерживаться принятых правил игры, – могли самостоятельно обустраивать свою жизнь и при этом испытывать чувство хотя бы крошечной независимости»[19]. Помимо этого, как считает Фалброк, «СЕПГ не только разделяла и отстаивала цели значительного числа граждан… более того, в ее патерналистской претензии на то, чтобы попытаться осуществить эти цели (хотя, в конечном итоге, безуспешно) в интересах народа, даже была частичка правды»[20]. Несмотря на все это, люди были встроены в «прочную, как сталь» коммунистическую систему, которую государство создало и поддерживало, используя все располагаемые средства власти. В этом смысле в высшей степени противоречивыми для большинства населения ГДР были два последних десятилетия: участие граждан в социалистическом проекте и поддержка, которую они получали в его рамках, происходили в условиях политического манипулирования и при существовании ниш несогласия. Это была та реальность, с которой постоянно соприкасались не только различные группы людей, но и отдельные граждане. Там, где после падения Берлинской стены Запад увидел экономически разрушенную страну и политическое насилие, степень которого было трудно представить, в действительности ситуация носила существенно более дифференцированный характер, в которой в отдельных случаях также встречались «островки совершенно нормальной жизни».
