– (Промокла. Пора переходить на демисезонное пальто).

Стянула любимую шапочку. Пепельные волосы с сиреневатым отливом сосульками упали на плечи.

– (Душ бы принять, но сил нет).

Посмотрела в зеркало. Глаза с византийским разрезом слегка покраснели от усталости. Длинный тонкий нос немного распух от холода и сырости. Посиневшие крупные губы прошептали:

– Всё-таки пойду греться.

Выйдя из ванной с запотевшим зеркалом во всю стену, Алёна налила чаю и подняла глаза на часы:

– (Уже второй час ночи, а завтра рано вставать и тащиться на утреннюю группу. Такое расписание только для меня любимой, стараниями кафедральных баб. Утром к семи сорока пяти, потом перерыв ни туда, ни сюда, а после этого опять аспиранты до десяти. Красота!)

Она встала и поплелась в спальню, продолжая прилежно хныкать:

– (Пока все лаборатории проверишь, кафедру закроешь, ключи дежурному отнесешь, распишешься – уже спать пора, а не домой ехать. Какой же Нахимов молодец, что уговорил меня уйти с кафедры. Всё, спать. Если вообще смогу заснуть. Завтра в пять тридцать подъем. Чтоб их всех!)

Зашла в спальню. Сняла и бросила одежду на кресло, где с прошлых дней набралась внушительная гора нарядов. Натянула пижаму, залезла под одеяло.

Муж зашевелился и радостно пробормотал:

– Любимая, ты вернулась ко мне!

– (О, только не это, только не сейчас, – беззвучно взмолилась Алёна. – Быстро у него не получается, а у меня всего несколько часов на сон. Да и мои собственные шансы дойти до высшей точки исчезающе малы).

К счастью, Алёша, или Алёшечка для семьи, он же Алекс или Лёха для друзей, или Алексей Борисович Нахимов в официальных ситуациях, повернулся на другой бок и мирно засопел. Время шло, а сон задерживался. Часа через два Алёна с трудом погрузилась в туманное забытье, но тут подло зазвонил будильник.

Она села, спустив ноги на теплый пушистый ковер, и тупо уставилась в темное окно. В окнах их двора не было ни одного огонька. Комок жалости к себе подкатил к горлу. Как только родился Афонька, она спала по два-три часа в сутки. Ребенок исправно диатезил, в кровь расчесывал тонкую мраморную кожицу, ни мази, ни врачи, ни лекарства зуд не снимали. Беспокойство за сына росло с каждым днем. Сон нарушался не только криком младенца, но и нервозностью.

– Что с ним будет, когда вырастет, – думала она. – Ведь всё тело покрыто красными пятнами и коростой, «живым» остался только кончик носа.

А уж когда наступила осень и ей пришлось выйти на работу, чтобы коллеги не работали за нее, как «за того парня», малышу только-только исполнилось шесть месяцев. Бессонных ночей прибавилось. Стирать, возиться на кухне и убирать помогала мама, но готовиться к лекциям, проверять лабораторные журналы, помогать аспирантам со статьями, рефератами и диссертациями приходилось по ночам.

Алёна прилегла обратно и дала себе обещание:

– (Только на минуточку).

– (Проспала!)

Носки, джинсы, свитер, коридор.

Урбанова, путаясь в рукавах, натянула дубленку и пробкой выстрелила в холодное хмурое утро.

– (На троллейбусе уже не успею. Придется бежать в метро, и это огорчает).

Основная неприязнь к подземке шла от легкой формы клаустрофобии и еще от духоты, укоренившейся там из-за отмены интенсивной работы вентиляторов. Для экономии электроэнергии в конце семидесятых какой-то «умный» рационализатор предложил использовать для продувания туннелей потоки воздуха, выталкиваемые вагонными драконами при движении. Но это было только мелкой деталью ее нелюбви к метрополитену. Взрывы в прошлые годы и аварии, широко обсуждаемые прессой, не придавали ей ощущения безопасности в подземке. Венцом всему стал ремонт Лужнецкого метромоста. Приходилось время от времени сидеть в остановившемся без всяких объяснений поезде и ждать, что будет дальше. Кульминацией этой нервотрепки становилось отключение света под ропот испуганных граждан и повизгивание детей.

Сегодня у нее, безнадежно опаздывающей на работу, не оставалось иных шансов, только метро. Вагон не был пустым. Заспанный народ ехал кто куда.

– (О-о, не одна я такая несчастная), – утомленная бессонной ночью, Урбанова вяло разглядывала свое отражение в черном окне вагона.

– Осторожно, двери закрываются. Следующая станция…

Борясь с желанием заснуть, Алёна приготовилась к выходу. За многие годы поездок в метро в сознании сформировались биологические часы. Она по секундам чувствовала, когда поезд должен подъехать к станции. Однако в этот день он начал тормозить раньше.

По вагону потянулся неприятный запах гари, похожий на запах дымка сгоревшей шины.

Поезд со скрипом остановился в туннеле, завесив тревожную тишину, и вынудил пассажиров переглядываться и переговариваться. Шепот звучал непривычно громко. В глазах скользил вопрос: «Почему стоим?» Казалось, что прошла вечность. Оповещение молчало, машинист не удосужился успокоить пассажиров и объяснить происходящее. Вместе с едким дымом вагон заполнялся нервозностью. В души пробирался страх. Публика уже открыто паниковала.

Испуг сделал свое дело. Сердце Алёны то бешено колотило молоточками, то внезапно притормаживало, останавливалось, делало сальто в попытке завестись и вновь принималось стучать.

– (Аритмия), – сделала она вывод.

Голова кружилась, ей казалось, что теряет сознание.

– (Надо покашлять, по-моему, это советуют кардиологи в таких случаях. И не дергайся, с тобой ничего не случится).

Двое мужчин подошли к дверям и стали их толкать, пытаясь раздвинуть. Урбанова не могла не возглавить инициативу.

– Лучше не открывать, еще больше дыма напустим, – ровным преподавательским голосом посоветовала она, хотя внутри вибрировала от страха, а бурное воображение уже рисовало летальный исход. При этом выражение лица было на удивление спокойным, взгляд по-учительски уверенным. Мужчины последовали рекомендациям.

Алёна вытащила из кармана носовой платок, развернула и закрыла лицо. Народ вокруг, кашляя, последовал ее примеру. Тогда люди еще пользовались матерчатыми носовыми платками.

Изо всех сил Урбанова старалась не подавать вида, что боится. Ей не хотелось усиливать и без того напряженную обстановку в вагоне, тем более что рядом с ней сидела молоденькая мама с младенцем на руках.

Безмятежно спавший крохотный человечек всей своей белой, тоненькой, гладкой кожицей почувствовал нависающую над ним угрозу. Он зашмыгал кнопочкой носа, покряхтел и издал истошный вопль. Этого ему показалось мало, и он заорал во всю мощь, корчась и извиваясь.

Неопытная мама сжалась в комок и застыла в неудобной позе, не зная, что делать.

– Всё будет хорошо. Сейчас поезд поедет, – убеждала Алёна молодую женщину, пытающуюся успокоить ребенка. – У вас кто, мальчик или девочка?

– Девочка, трусишка.

– А я думала мальчик, голосина какой, а? Как зовут?

– Настя.

– Прекрасное имя. Сколько ей?

– Завтра будет три месяца.

Дети чувствуют и понимают гораздо больше, чем мы думаем. Урбанова наклонилась над девочкой и заговорила теплым, мягким и безмятежным голосом:

– Насюльчик, и что ты так раскричалась? Ты что, ты что, мой маленький? Успокойся, посмотри, что у меня есть, – и достала из сумки свои очки в смешной яркой цветастой оправе. – Посмотри, что у меня есть. Посмотри, какие цветочки, – и улыбнулась девочке.

Малышка, к большому удивлению мамы, перестала кричать и внимательно посмотрела на очки.

– Нравятся? Взгляни, тут есть стекла, и через них ты можешь увидеть свое будущее счастье.

После этих слов Настя стала серьезной и внимательно смотрела сквозь выгнутое стекло.

– Вы что, в яслях работаете? – поинтересовалась мама девочки.

– Нет, в университете, просто люблю детей.

– Сколько их у вас?

– У тех, кто без ума от малышей, обычно бывает только один ребенок. На всех просто не хватит.

– Интересная мысль. Мне тогда что, больше не рожать? Я тоже детей люблю.