– Чёрт, – выругался майор. – Мальчик, проходи в кухню. Как тебя зовут?

– Вольдемар, – ребёнок на ходу расстегнул куртку, снял шапку и варежки.

– Ты вещи-то не раскидывай, – майор двумя пальцами поднял с пола шарф.

– Да, насрать, – отмахнулся малыш. – У тебя пожрать есть, майор?

Полицейский замер в коридоре.

– Ты это чего? – промямлил он, потом прочистил горло. – Охренел, что ли, малой? Краёв не видишь? Я тебя на ремни порежу, если будешь так со мной разговаривать!

– Чего? Чего? – раздалось пискляво с потолка.

Ребёнок ползал по стенам, как таракан.

– Что это? – майор перекрестился, хоть и был некрещёный.

В темноте коридора горели два жёлтых глаза.

– Страшно тебе, майор? – спросил мальчик. – Ты всё гадаешь, кто это башню попортил. А больше тебе ничего не интересно?

Мальчик прыгнул на пол и заверещал козой.

Полицейский полоснул воздух ножом.

– Чего удумал! – засмеялся ребенок. – На чародея с ножом!

Рука майора хрустнула. Нож звякнул о дальний угол.

– Не сметь мешать мне! – зашипел гость. – Не сметь!

– Кто ты? – стонал майор. Он плакал, держа на весу неестественно вывернутое запястье.

– Я хозяин изнанки, понял? Я делаю всё, что хочу. Я взрослый.

Если бы это был Кичменгский городок, то, без сомнения, в воздухе висел бы туман, но это был Череповец, поэтому люди принюхивались, люди не доверяли. И ощутив даже чуть-чуть заметную горечь, старались глубоко не дышать.

Холодная сырость падала на плечи. Люди натягивали шапки, поднимали воротники. Люди шмыгали и в кулачки – сухо: «Кхе-кхе».

Тусклые фонари резали туман на оранжевые конусы.

Сигналила пробка, заткнувшая проспект. Машины тянулись от Мира до психдиспансера на западной окраине города.

А над машинами поднимались дымы. Жёлтый, красный, зелёный – электрические кляксы сменяли друг друга.

Дорогу, не глядя, машинально переходили спешащие горожане. Старушка в длиннополом пуховике, похожая на колобок, катилась впереди. Дальше шла женщина в высоких сапогах, она тащила за собой тряпичную девочку, одетую для выхода в открытый космос.

Где-то что-то хлопнуло. Но никто не обратил внимания. Только школьник в смешной шапке покрутил головой. Ему пришлось отскочить – на ногу чуть не наехало чёрное ведро. За рулем сидел тощий дядька с некрасивыми ушами и носом. Одной рукой он держал руль, а второй пытался в телефоне настроить маршрут. Сзади к стеклу прижималась девочка. Она была похожа на своего отца.

Напротив, под окнами второго этажа, мерцала синяя рыбина. Ещё мерцали пакет молока – белый, с красной надписью «Вологда», и блестящая коричневая палка колбасы.

Со ступенек спускался хромой дядя Андрей, под мышкой он нёс буханку дарницкого и пузырь.

Раздался металлический визг: грохотал трамвай, стремительный и свободный. В жёлтых окнах угадывалась толчея. Народ бежал со смены домой. У каждого в руках – пакет.

Жилые дома подмигивали. Сталинская архитектура мёрзла и ёжилась.

Во дворах было таинственно и не протолкнуться от машин.

По «зебре», стараясь ступать только на белые полосы, вышагивали замшевые полуботинки. Топ-топ.

Выше обуви – ноги в синих джинсах. Дальше – дутая розовая куртка.

Девушка была одета не по-череповецки ярко. Она привлекала внимание пушистыми наушниками – чистыми и бесполезными, и, наверное, дорогими.

Машины терпеливо ждали, пока она пройдет.

– Говорят, это был теракт, – старушка-колобок пересказывала знакомой то, что слышала сама.

– Да, да, – кивала тётенька, укутанная меховым воротником. – Это ИГИЛ.

– Чё делается! Вчера показывали, всё не слава богу. В поликлинике, говорят, стали карточки пропадать.

– Да что ты?!

Девушка в чистеньких наушниках свернула во двор. Она шла, заглядывая в окна первого этажа. По двору бегал толстый бульдог. Увидев розовую куртку, он остановился и сдавленно зарычал, зажимая во рту толстую палку.

– Фофа, фу, – шикнула на него хозяйка. – Фу, Фофа.

Топ-топ. Полуботинки ступали аккуратно, точно по паркету балетного класса.

Девушка остановилась у двери. Набрала номер квартиры – «22». «Блям-блям» – дверь открылась. Меховые наушники скрылись в масляной синеве подъезда.

Дом был четырёхэтажный, послевоенный. Балконы выходили во двор. Фасад выкрашен в исторический жёлтый, радостный цвет.

Над дверью–табличка с рекламой такси «Бегунок»: «Быстро. Удобно. Вежливо», и количество квартир в подъезде – «20».

Она парила под потолком. Летала из ванной в большую комнату, а оттуда в коридор. Только люстра мешала.

На полу в прихожей скинутой шкуркой валялась розовая куртка, а на куртке – чистенькие наушники.

Никто не знал, что в этом доме есть такое место.

Выше четвёртого этажа строили чердак, но его там не оказалось. Лестничный пролет был наглухо запечатан железной дверью. Ступеньки завалены старыми картонными коробками, битыми раковинами и унитазами. Никто не знал, что выше вовсе не скаты крыши, не продолжение свалки, а изнанка.

Жители последнего этажа изредка слышали с потолка непонятный звук, но думали, что это кошки. Коммунальщики лазили через изнанку на крышу – сбивать сосульки. Но изнанки они не видели. Они видели свалку.

Девушка перевернулась в воздухе, а потом медленно опустилась на жёлтый диван.

Напротив, в синем кресле дремал маленький пожилой мужчина с бородавкой на лысине.

– Что ты спишь? – девушка толкнула его ногой.

– А? – встрепенулся мужичок.

Он был в сером костюме-тройке, без галстука. Вытер губы носовым платком.

– Дура, что ли, – ворчал. – Так нельзя себя вести со старшими. Я – пенсионер.

– Какой ты пенсионер! – девушка смотрела на него зелёными глазами. Она была на взводе.

– Чего разбудила?

– Я нервничаю.

– Все нервничают.

– Что ты обо всём этом думаешь?

– Думаю, что безобразие, – мужчина сложил платок и спрятал его в нагрудный карман.

– И всё? Надо же что-то делать!

Мужчина вздохнул.

– Что мы можем сделать? Перебесится он, и всё снова придёт в норму.

– Ага, –недоверчиво бросила девушка.

– А что ты предлагаешь? Как мы можем его остановить? Ты думаешь, у него есть какая-то цель? Нет её. Ему просто всё надоело, надоело отсиживаться и прятаться. Я его понимаю.

– Здрастье! – она всплеснула руками.

– Нет, ну а что ты можешь сделать?

– Поговорить, переубедить его. Он должен остановиться, иначе город сойдет с ума.

– И что?

– Хочется спокойной жизни, дядя Вася.

– Ты старуха, что ли? Куда тебе спокойной жизни? Если бы в моей молодости чародей свихнулся, я был бы счастлив.

Девушка закрыла лицо руками. Её рыжие кудри, казалось, искрили, как бенгальские огни.

Отец Афанасий был стареньким. В ноябре ему исполнилось восемьдесят пять. Он сидел на скамейке у ворот кафедрального собора и ловил мягким беззубым ртом снежинки.

Была ночь. Глупые белые мухи всё валились и валились, как перья из мешка.

Вокруг – белым-бело. Батюшка – чёрная точка в снежной пустыне. Он как ворон, затихший на ветке, заметеленный, щурил полуслепые глаза, не замечая сугробы на ресницах и бровях.

Каждые полчаса к старику выходил священник помоложе. Он трогал отца Афанасия за плечо и тихонько просил:

– Пойдемте уже внутрь, заболеете.

– Отстань, – шамкал старик мягко.

Молодой священник мялся рядом, потом вздыхал, крестился и шёл назад, в тепло.

Морщинистые щеки и кнопочный нос старика покраснели, отчего он немного походил на малыша.

Раз за разом отец Афанасий прокручивал в голове одну и ту же песню: «Что мне снег, что мне зной, что мне дождик проливной, когда мои друзья со мной. Ляля-ля …».

Он часто вспоминал, как в детстве пешком ходил к тётке Наталье в соседнюю деревню. Шёл кручами, в потных ладошках держал кусок пирога, завернутый в полотенце. Нёс этот пирог, словно сокровище, боясь испортить.