– Бабу какую-то загрызли, – бросила ему из-за плеча пенсионерка с ярко-рыжими кудрями.

– Говорят, глаза ей выели, – зашамкала другая бабка в красном платке.

– Собаки что ли? – испугалась пухлощёкая студентка.

– Может, птицы выклевали? – проговорил низенький квадратный дядька в коричневом пальто, похожем на плед. Он сказал это так безразлично, как будто фильм смотрел.

– А, Евгений Феофелактович, – потянулся к нему Елисей. – Здравствуйте, тоже у дверей топчетесь, – он тряс руку знакомца с неприятным возбуждением и был похож на пса, молотящего хвостом при виде хозяина.

– Придётся подождать, раз такое дело, – процедил мягкий квадрат.

Оперативники разглядывали что-то под своими ногами.

«Чего они возятся», – думал Елисей Андреевич, поглядывая то на полицию, то на Евгения Феофелактовича. «Слава Богу, хоть опоздание не засчитают, вот начальство тоже здесь».

Город, уже взбудораженный непонятными звякалками, после странного происшествия у художественного музея вконец испугался. Люди отказывались пускать детей в школу. Некоторые не выходили на работу.

По местному телевидению выступил мэр. Мэр – здоровый лоб из бывших бандитов, рыжий, в оспинах, говорил сурово, по-заводскому:

– К нам в мэрию поступают многочисленные обращения граждан по поводу какой-то чертовщины, – он постукивал рукой по жёлтому столу. – С уверенностью отвечаю, что никакой чертовщины в городе нет. Если кто-то сомневается, может лично сходить в церковь и выпить там святой воды, чтобы не мерещилась всякая ерунда. У нас – тьфу-тьфу-тьфу – всё в порядке. Коммунальные системы работают. Общественный транспорт ходит исправно. А всякие мистические настроения можно объяснить только массовой истерией. Поэтому я постановил в каждом районе города открыть пункты психологической помощи. Там будут сидеть высоко… – мэр мотнул головой, – квалифицированные специалисты из отдела по работе с общественностью. Эти молодые девушки…

Елисей Андреевич заработался. В его кабинете, с высоченными потолками и печью, в углу шумел полудохлый компьютер. За большим стрельчатым окном, в мокрой темноте было холодно и жутко. Домой идти не хотелось.

У двери кабинета притаилась шершавая тишина. Пустой музей вздыхал. Старое, больное здание чуть слышно стонало.

Елисей Андреевич оторвался от экрана, на котором развалилась полуголая женщина, и прикоснулся к белёной стене. Казалось, это кожа. Вдруг ему почудилось, что стена заговорила:

– Шшшшш, тише, не тормошши…

Он одернул руку, тряхнул головой. Осмотрелся.

В соседнем зале спали гипсовые статуи: голые боги, женские бюсты и выразительные лица стариков. Чутко дремали застенчивые подлинники. Казалось, между перегородками, по узким проходам летает что-то неуловимое, дымчатое. Казалось, кто-то тихонько посмеивается:

– Хи-хи-хи…

Под потолком отважно мигал красный огонек. Но ему не под силу развеять мрак.

– Ты хочешь знать моё мнение? – по лицу майора ползли оранжевые и красные полосы.

Оперативница кивнула, вытаскивая шпильки. Жухлые жёлтые волосы упали на плечи, обтянутые курткой из кожзама.

– Я думаю, убийство произошло из-за ревности, – огненная щека офицера чуть заметно дёрнулась.

Девушка молчала. Она вертела и гнула шпильку тонкими пальцами.

– Ты женат?

Щека майора дёрнулась сильнее. Оперативница мягко улыбнулась. Она засунула руки в карманы куртки и закрыла глаза.

Елисей Андреевич медленно, с усилием поворачивал ключ в замке. Замок заедал. Он вышел через черный ход: у парадного до сих пор пестрели ленты ограждения.

Сверху, сквозь рваные быстрые облака просвечивал огромный рыбий глаз – луна. Человечек суетился в круге яркого света, как под прожектором.

Часы на театральной башне пробили двенадцать. Каждый удар отскакивал от стен, словно теннисный мячик.

Между кирпичами, на уровне руки, воюющей с ржавым замком, что-то шевельнулось.

Чёрные точки, чёрные полоски, красное брюшко, длинные лохматые лапки…

Лапки мягкие и тонкие, похожие на усики. Лапки щекочут, морозят. Все выше и выше…по коже…

Он притих, затаился, не мог дышать, не мог пошевелиться. Страх липкой ладонью гладил его по взмокшему лицу.

– Шшшш, – шипели твари. – Шебаршат, шебаршат…

– Они шебуршат, – повторял Елисей Андреевич. – Они по мне шебуршат.

И тут что-то тяжелое опустилось ему сзади на плечо. Затылок словно окатило ледяной водой. У самого уха почудился сухой, жаркий шепот:

– Вы не знаете, в каком году построены эти дома?

Улица Чкалова совсем не похожа на улицу – панельные коробки кончались где-то на её середине, а дальше – до самого завода – бетонный муравейник, гаражи. В грязных бензиновых лужах гнили покрышки, мокли пластиковые бутылки, подмигивало битое стекло.

В слепых окнах домов отражались облака и упругие дымы – задранные трубой кошачьи хвосты.

По костоломке на гнутом велике катился небритый мужичонка в пыльнике и жёлтых очках. Он старался держаться обочины.

У подъездов, опустившись по щербатой стене на щербатый асфальт, сидели старые урки. Один из них – тощий (его колени были настолько острыми, что походили на иголки), тёмный – заливался сухим, надсадным кашлем. Всё его тело, завёрнутое в ватник, сотрясалось. В руках то и дело подпрыгивала изогнутая палка, увенчанная отполированным набалдашником, – головой обезьяны.

Вечером сюда редко кто забредал, на эту улицу. Ночью здесь, и правда, было опасно.

Полгода назад в гаражах, в горе наваленного у знака «Шиномонтаж» мусора откопали мертвую Настю Груздеву. Участковый до сих пор видел во сне её руку со сломанным мизинцем. На мизинце облупился синий лак.

Велик подскочил на кочке так, что голова мужичонки на секунду оказалась выше чахлого кустарника. Потом хрустнуло – колесо раздавило шприц, похожий на комара.

Детские пальцы сжимали мокрый металл. Качели взлетали высоко: резиновые подошвы кроссовок задевали небо. Укутанный в синтепон и болонью мальчик высовывал наружу красный язык и неприятно облизывал обветренные губы. Он был задумчив.

Ветер гнал по двору пакет. Мимо, стуча сапогами, прошел дядька в кепке с эмблемой хоккейного клуба.

Сохло серое белье на веревке между тополем и яблоней. Из окна на третьем этаже выглядывала крупная дворняга. Стояла она во весь рост, положив коричневые лапы на подоконник. Взвизгивала в форточку, точно пыталась позвать на помощь.

В сердцевине этого убей-городка над решетками прогоревшей прачечной резала глаз новенькая табличка – синим по белому: «Пункт психологической помощи».

Если бы скука имела форму, она была бы этой комнатой. Правильный квадрат – четыре пыльных угла.

На стенах – старушечьи обои в мелкий цветочек, на полу – липкий линолеум. Лакированный стол блестит, и в нем, как в зеркале, отражается девичий силуэт.

Ровная перспектива: жизнерадостный фикус и лицо брюнетки с марлевой нашлёпкой на носу.

Её можно было бы назвать красивой, если бы не эта нашлёпка и чёрные ожерелья вокруг глаз, плохо замаскированные желтоватым тоном.

Она перекатывала во рту жвачку со вкусом манго и смотрела на календарь долгим коровьим взглядом. Высокие скулы ходили ходуном.

Тренькнул старый телефон – синий, проводной, он стоял на столе с другой стороны фикуса. Девушка подняла трубку.

– Алло, – лицо её сморщилось. – Я не буду комментировать, – она говорила чуть в нос. – Звоните моему начальству.

Календарь раскрыли на ноябре и повесили за проволочную петлю. Над цифрами и буквами завис гоночный болид – большая, сверкающая пуля.

Зашипел гравий. Велосипед тормознул у железного крыльца.

Мужичонка дернул дверь – она не поддавалась. Секунду он бессмысленно глядел на ручку, а потом заметил кнопку.