***

– Маленькие паразиты, – шипела учительница математики. – Никто не сознаётся.

– А вы детектор попробуйте, – вставил Никита. Он сидел с подвязанной щекой – лез зуб мудрости.

– Ты шутишь что ли? – не поняла Анастасия Николаевна.

Гена дымил у окна:

– Я так с ума сойду…

– Да, что ты, в самом деле! Это просто какая-то хитрая технология! Наверняка они научились контролировать систему, – предположил Никита, – через комп. –Он закрывал рот рукой, которой придерживал больную челюсть, поэтому голос его звучал глухо.

– Какую систему?! Ты чего?! Это же дверные звонки! И почему тогда этих хакеров долбанутых ещё не поймали? – вскинулся Гена.

– Потому, что в полиции долдоны работают, – учительница хлопнула себя по коленям.

Парни с интересом посмотрели на неё.

– Ладно, – она махнула рукой. – Давайте я картошки пожарю, что ли?

На исторической улице пахло шашлыком. Дым поднимался от мангалов, от сковородок, на которых жарили блины, от самоваров, от красных, развязных ртов. Над площадью, с бронзовым городским головой в центре, парило. Продрогший музыкант играл Шуберта на старинном рояле. Люди обходили его стороной.

Разгоряченные скоморохи из ДК «Химиков», «Строителей» и «Металлургов» танцевали и пели псевдонародное для химиков, строителей и металлургов.

Кокошники в стразах, красный атлас, ловкая присядка с выпадами. Старообрядцы в «криуле» пугали ребятню фокусами с тёсанным бревном.

Серебристые шары на тоненьких веревочках рвались в небо – низкое, печальное, увлекая за собой малышню.

Люди кучей мотались из стороны в сторону. Мокрый холод заползал под одежду. Люди ёжились, дули на руки и под воротники.

Хлопали флаги.

Мужики медленно наливались водкой.

Анастасия Николаевна измазала свое синее пальто кетчупом и теперь старательно затирала пятно салфеткой.

– Не надо так, девушка, – поучала её какая-то суетливая толстуха. – Вещь испортите.

Учительнице хотелось грязно выругаться, но она сдерживалась, помня, что она педагог, и лишь сконфуженно улыбалась.

– Как же ты так, солнышко, – почему-то извинялся Гена, хоть он был и не виноват. В честь праздника он надел новую куртку – горчичную, военного образца.

Анастасия Николаевна представила, как бьёт его по щеке – хлестко и немного театрально.

– Вот и испортили, – подвела итог незнакомка.

– Ничего не поделаешь, – снова улыбнулась учительница.

– Так уж всё сделали, – хмыкнула толстуха. – Я ж говорила – лимоном надо.

«Где б я его взяла сейчас?» – ворчала про себя Анастасия Николаевна.

– Вам в дверь сегодня не звонили случайно? – она сузила свои круглые глаза, которые как гранит.

Женщина поджала губы и отвернулась.

Трамвай трясло. Народу было немного, все сидели и покачивали головами в ритм хода. От поручня к поручню летала кондукторша – жёлтая, изможденная женщина с пропитым лицом. В полёте она отсчитывала сдачу и отрывала билетики.

Учительница положила голову на Генино плечо.

«Он мой рыцарь», – повторяла про себя сквозь дрему. «И будет драться за меня до последней капли крови». Она обняла его руку.

Гена весь подхватился и слегка улыбнулся – только уголками губ.

– Пс, пссс, – позвали откуда-то.

Молодые люди открыли глаза. Напротив сидела горбатая старушка, похожая на жабу. Из-под коричневого платка выбивались сальные патлы и липли к мокрому лбу. Она смотрела внимательно, часто моргала, словно у неё был тик.

– Всё хорошо у вас? – спросила.

– Да, – сипнул Гена.

– Неуверенно больно говоришь, – старушка погрозила распухшим пальцем.

– Почему? Уверенно, – Анастасия Николаевна выпрямилась. На её груди темнело пятно.

– Хи-хи, – попутчица захихикала в кулачок.

– А? – изумились ребята.

– Дзынь! – брызнула бабка.

Девушка и парень выпучили глаза.

– Дзынь!

– Что с вами?

– Дзынь! Дзынь!

– Женщина? Вам плохо?!

– Дзынь, дзынь, дзынь! Думаете, кто я? Дзыыынь!

Трамвай катился под горку к тёмной полноводной реке. На набережной начинался салют. Снаряды лопались на высоте, выпуская красные, жёлтые, синие сверкающие брызги. Эти брызги хотели стать звёздами – прилипнуть к небу, закрепиться там, но бессильно опадали, как конфетти.

На город упала багровая ночь. Ватные облака впитывали свет фонарей и заводской жар. Гнили жёлтые листья, вдавленные в асфальт. В осенней мокроте отражались вывески. Вывески мигали.

Часы на театральной башне пробили рождение Революции. Бой был не громким, но в тишине он отскакивал от уездных домишек, похожих на молочные зубы, и бежал далеко-далеко – до самой реки.

По проспекту спотыкалась женщина в оранжевом берете. Старалась держаться стен, возила мокрой рукой по рубиновым кирпичам.

Дома спали, чёрные глазницы их были спокойны. С неба сыпалась морось – предвестница снега.

Сочувствия ждать было неоткуда. Глаза слипались, ноги не слушались. Перед глазами кружился калейдоскоп, в голове было легко-легко и что-то, казалось, отслаивалось. Еще немного – и взлетишь.

Шершавая стена баюкала. Шершавая стена шептала: «спишь, спишь, а они шебаршат, шебаршат».

– Шебуршат, – повторяла пьяная. – Они ше-бур-шат.

Чёрные точки, чёрные полоски, красное брюшко, длинные лохматые лапки на молочной коже.

– Шшшшш, – всё выше и выше, щекоча, под рукав. – Шшшш…

Розовые круги, синие, жёлтые. Берет шлёпнулся на землю. Она придавила его каблуком.

Било полпервого. Звук бежал, как испуганная лошадь, до самой реки, далеко-далеко…

Каждое утро Елисей Андреевич завтракал в трамвае. Он сонно тыкал вилкой в пластиковый судок, подцепляя куски сухой куриной грудки, и тщательно пережёвывал, не чувствуя вкуса.

Потом полоскал рот травяным чаем – грел горло, которое каждую осень саднило.

Девушка рядом морщилась.

– Вам что-то не нравится? – он громко, с шуршанием вытер усы салфеткой.

Попутчица отвернулась к окну. Проезжали мясокомбинат. Вкусно пахло колбасой.

По тротуару, справа от комбината, шли четверо. Впереди унылая женщина говорила по телефону. Сзади плелся её маленький мальчик – в красной куртке, которая была велика ему размера на два. Потом, на заметном расстоянии от ребенка, близнецы – красавица и её неудачная копия.

Небо было радостно-лазоревым. И город казался умытым.

– А вы не знаете, когда были построены эти дома? – пожилой мужчина с бородавкой на лысине тыкал пальцем в оконное стекло. Руки его тряслись.

Женщина, к которой он обратился, чопорная и брезгливая, помолчала немного, а потом всё-таки ответила в нос:

– В конце девятнадцатого века.

– То-то я и думаю! – обрадовался лысый. – Все стоят и стоят – ничего им не делается. А сейчас строят гнилушки какие-то. На второй год всё сыпется.

Кровь была похожа на разбавленную томатную пасту. Красные водянистые капли на брусчатке выглядели пугающе обыденно. Словно это действительно остались следы от раздавленных помидоров, и ничуть не больше. Но это было больше, весомее и потому сразу бросалось в глаза. Люди смотрели на следы и ничего не чувствовали. У жёлтых ограждений собиралась небольшая толпа. За полосатой лентой шевелились оперативники. Они негромко переговаривались. Угловатая девица с растрепанной гулькой сидела на корточках и что-то скоро записывала в книгу.

– Скоты, – выругался серенький прокуренный майор. – Все улики повытоптали.

Елисей Андреевич пытался прорваться к дверям.

– Что случилось? – обратился он к майору сквозь гомон. – Можно пройти?

Тот махнул рукой, мол, «не мешай».

– Мне нужно на работу, я опаздываю, – настаивал Елисей Андреевич.

– Вы не видите, что здесь место преступления? – рявкнула оперативница с гулькой.

– Так что всё-таки произошло? – не унимался Елисей. Он всё поправлял шерстяной шарф.