Позже, когда домашние успокоились и я изложил свою историю по порядку, отец рассказал, что Город очень разгневался на навархов и лишил всех их командования. Они писали письма со всевозможными оправданиями, твердя сперва, что, мол, буря была слишком сильна и не позволила им вернуться за нами, а потом - что приказали сделать это двум младшим навархам. Поскольку одним из этих двоих был Фрасибул, а вторым - Ферамен, надежность которых мы испытали в битвах, я догадался, что подумали о нас уже после, когда флот благополучно добрался до гавани. Наверное, половина из нас успела уже утонуть, прежде чем они вышли на поиски. А то, что они выбрали в качестве козла отпущения Фрасибула, разозлило меня как никогда.

– Когда их будут судить? - спросил я.

– Как только они вернутся, - ответил отец. - В интересах справедливости лучше сделать это попозже, когда страсти толпы немного остынут.

– Избавьте толпу от трудов, отец, - сказал я, - и отдайте их тем, кому удалось выбраться живыми с тонущих кораблей. Нас совсем немного, толпы из нас не получится. Мы воздадим им по справедливости. Хотел бы я, чтобы все их шеи оказались в одной петле, а моя рука держала веревку.

– Ты изменился, Алексий, - отозвался он, глядя на меня. - Когда ты был ребенком, мне казалось, ты слишком мягок, чтобы стать воином.

– С тех пор я увидел, как целые команды отважных мужей были преданы и покинуты. И на поле выигранной битвы я был вынужден сбросить свои доспехи. - При воспоминании об этом гнев мой снова усилился, и я добавил: - Будь там Алкивиад, он бы рассмеялся им в лицо и приказал сидеть за ткацким станком среди женщин, а сам уплыл за нами. Они могут говорить что угодно, но пока нас возглавлял он, мы имели предводителем мужа.

Отец сидел молча, глядя в свой кубок. Потом проговорил:

– Ладно, Алексий, я не в силах превратить в благо то злое, что ты перенес, и сами боги, полагаю, тоже. Но что касается доспехов, то, будь я в Городе, когда пришла тебе пора записываться в граждане, ты получил бы броню от меня, как любой другой человек твоего положения. Состояние наше уже не то, что прежде, но, рад сказать, это я еще могу обеспечить.

Он подошел к большому шкафу в стене и открыл его. Там висел полный набор доспехов, почти новый.

– Отнеси его к надежному мастеру, - сказал он, - пусть подгонит по тебе. Пока он пылится тут, от него никому нет толку.

Это были очень хорошие доспехи. Должно быть, он заказал их, когда ощутил, что силы вновь возвращаются к нему. Мне не следовало так громогласно жаловаться, что я сбросил свои доспехи, обращаясь к человеку, с которого их сорвал враг.

– Нет, отец, - проговорил я, - я не могу принять их от тебя. Я справлюсь как-нибудь иначе.

– Кажется, я забыл тебе сказать: Феникс пал. Давай признаемся, что миновало время, когда мы могли позволить себе купить новую лошадь; а пеший поход теперь уже не для меня, как я понял. Мой щит вон там, в углу. Возьми его и попробуй на вес.

Я поднял щит и продел руку в ремни. Он был хорошо уравновешен и лишь чуть-чуть тяжелее того, к которому я привык.

– Конечно, отец, - сказал я, - для меня он немного тяжеловат. Но жаль было бы портить такой хороший щит. Может, если я поупражняюсь, то смогу пользоваться им.

Вскоре после того вся толпа наших навархов вернулась в Афины - кроме двоих, которые, воспользовавшись своим искусством избегать дурной погоды, удрали в Ионию и домой возвращаться не стали.

Ни разу со дня разрушения герм не видел я Города в подобном гневе. Вышло так, что Праздник Семей выпал как раз перед судом. Вместо обычной картины - люди в гирляндах и лучших одеждах - повсюду попадались родственники утонувших моряков; в траурных одеждах, с остриженными головами, они напоминали друзьям и соседям, что нельзя забыть мертвых.

И вот настал день суда. Я пошел в Собрание вместе с отцом; поприветствовав вежливо его друзей, я ускользнул искать Лисия, но меня окружила кучка граждан - родных и друзей утонувших; они попросили рассказать о битве. Думаю, только теперь, окруженный чужими людьми, я на самом деле понял глубину своего горя. Я рассказал им все - и то, что видел сам, и то, что слышал от других.

То же самое происходило по всему Пниксу; люди толкались, пробиваясь поближе к кому-нибудь из выживших, ибо нас было совсем немного. Когда начались речи, глашатай едва смог добиться тишины.

Никто сейчас не был склонен тратить много времени на этих людей. Когда обвинение предложило судить всех шестерых сразу, я радостно кричал не меньше других. Меня согревал гнев людей вокруг, каждый казался мне другом. Но тут вскочила защита и подняла шум. Действительно, было что-то такое в законах против группового рассмотрения дел по обвинениям, за которые полагается смертная казнь, - разумное правило, позволявшее в обычных случаях защитить порядочных людей; но все чувствовали, что сейчас - другой случай. Шума было много. И в тот момент, когда защита сумела снова заставить собрание слушать свои слова, у трибуны началась возня и наверх взбежал какой-то моряк. Его ремесло можно было определить с первого взгляда, и обычный порядок речей был нарушен.

– Простите меня, друзья, что вылезаю, - заорал он (думаю, другого способа сделать свой голос слышным он не знал), - но я дал клятву. Был я помощником боцмана на старой "Элевтерии". И вот что мне надо вам сказать: когда она пошла ко дну, я ухватился за здоровенную обеденную миску, оловянную, и она меня удерживала на воде. Вокруг в море было много моих товарищей и кое-кто из пехотинцев, почти все раненые и все знали, что им осталось недолго. Я слышал, как они кричали: "Антандр - это меня так зовут - Антандр, если попадешь домой, скажи, что мы честно послужили Городу!". А другой говорит: "И еще им скажи, чем нам за это отплатили. Утоплены, как собаки! Скажи им, Антандр!" И я дал клятву, которую человек обязан сдержать. Так что простите мне эту вольность. Спасибо.

Он сбежал вниз с трибуны; на миг воцарилась тишина, а потом поднялся такой рев, что слышно было, наверное, до самого Элевсина. Кто-то закричал, что любого, кто противится воле народа, надо судить вместе с навархами. Мы орали, пока в глотках не пересохло. Чувство было такое, словно поешь боевой пеан, или напился пьяным на Дионисии, или бежишь последний круг на состязаниях, когда толпа хочет, чтобы ты победил. Такое - но не совсем.

Так оно и было представлено присяжным, и не приходилось особенно сомневаться, какой приговор они вынесут - хотя бы ради собственного здоровья. Но они, казалось, обсуждали дело слишком уж долго; люди начали свистеть и кричать, пока наконец не выступил глашатай и не сообщил, что они не могут прийти к согласию.

С того места, где я стоял, мы их не видели, зато постарались, чтобы они нас услышали, особенно когда пронеслась весть, что с остальными не согласен всего один старый человек. Мы просили у суда всего одну жизнь каждого из этих трусов, повинных в гибели сотен, и умереть им предстояло с куда большими удобствами, чем нашим друзьям в бурном осеннем море. Люди спрашивали друг у друга, кто же такой этот одряхлевший крючкотвор, который выставляется чем-то важным в совете, избранном жребием на этот день.

– Носил ли он когда-нибудь щит? - выкрикнул кто-то.

А я сказал:

– Думаю, у него нет сыновей.

– Кто же это? - кричали мы тем, кто был ближе.

Кто-то выкрикнул в ответ:

– Старый безумец Сократ, сын Софрониска, скульптора.

Как холод ледяного ручья на пьянчугу, распевающего и спотыкающегося, как тревожный сигнал к битве - на человека, обливающегося потом на ложе похоти, так эти слова обрушились на меня. Шум и зной исчезли во мне, оставив меня нагим под небом. Я был многими - а теперь остался один; и ко мне, одному, обратилась с Верхнего города сероглазая Афина, говоря: "Алексий, сын Мирона, я - справедливость, которую ты превратил в шлюху и рабыню".