– Алексий, мой щит вон там, в углу. Возьми его и принеси мне, - велел он.

Я пошел за щитом, прислоненным к стене, и, ухватившись за ободок, покатил - нести его мне было не под силу.

– Щит так не носят, - сказал отец. - Просунь руку в ремни и неси, как я.

Я продел руку в одну из ременных петель и смог поставить щит вертикально, но от пола не оторвал - он был почти такой же высоты, как я сам. Отец сказал:

– Ты, конечно же, можешь его нести? Известно ли тебе, что когда я сражаюсь в пешем строю, мне приходится нести не только этот щит, но и копье?

– Но, отец мой, я ведь еще не муж.

– Тогда поставь его в угол и иди сюда, - велел он.

Я повиновался.

– А теперь, - продолжал отец, - обрати ко мне свое внимание. Когда ты станешь взрослым мужем и носить щит тебе будет по силам, ты узнаешь, как получается, что людей продают в рабство, а их дети рождаются рабами. А до тех пор тебе достаточно знать, что Амасис и остальные оказались рабами не в силу каких-то твоих заслуг, но по воле неба. Воздерживайся же от высокомерия, которое ненавистно богам, и веди себя, как подобает благородному человеку. А если ты об этом забудешь, я сам тебя побью.

Такие проявления интереса ко мне со стороны отца раздражали Родоску она начинала понимать, что и олень, и козленок ускользают сквозь ее порванную сеть. При первом же удобном случае она постаралась из малой моей провинности сделать большую, а когда я попытался отрицать, выставила меня лгуном. Но она немножко перестаралась. Отец сказал, что уже самое время мне ходить в школу, и незамедлительно меня туда отправил.

Вскоре после этого он выступил в поход, так что еще пару месяцев она у нас оставалась. Мне довелось провести жизнь в тяжкие времена и нести свою долю тягостей, но эти месяцы - чуть ли не самые худшие на моей памяти. Не знаю, как бы я перенес их, если бы не друг, который появился у меня в школе как раз в то время, когда я становился все более молчаливым и скрытным и вовсе не имел друзей.

Однажды утром я обнаружил, что все ученики, собравшиеся на урок музыки, смеются, подталкивают друг друга локтями и называют наставника новой кличкой: "Стариковский учитель". И в самом деле, в комнате среди нас сидел на одной из скамеек человек, который в свои сорок пять лет и с седеющей бородой действительно выглядел слишком старым, чтобы познавать те начала, которым учат детей. Я сразу сообразил, что именно мне, всегда сидевшему в одиночестве, придется выставиться дураком, разделив с ним скамью; что ж, я притворился, что не возражаю, и сел к нему по собственной воле. Он кивнул мне, а я уставился на него в изумлении. Сначала - просто потому, что второго такого урода в жизни не встречал; а после уж мне показалось, будто я узнал его: он был в точности похож на Силена, нарисованного на большом кратере для смешивания вина у нас дома, - с задранным кверху носом, огромным толстогубым ртом, глазами навыкате, сильными плечами и крупной головой. Но выглядел он приветливым, и потому я, робко устроившись на скамье рядом с ним, спросил тихонько, не зовут ли его Силеном. Он повернулся, чтобы ответить мне, и я почувствовал потрясение, как если бы сердце мое вдруг озарил яркий свет, потому что смотрел он на меня вовсе не так, как большинство взрослых смотрит на детей, думая одновременно о чем-то другом. Он назвал мне свое имя, а потом спросил, как настроить лиру.

Я был рад продемонстрировать свои небольшие познания и, чувствуя себя уже накоротке с ним, спросил, почему он, такой старый человек, захотел прийти в школу. Он, вовсе не смущенный моим вопросом, ответил, что для старика куда более постыдно чем для мальчиков не научиться тому, что может сделать его лучше, - ведь у него было время узнать цену этого умения.

– А кроме того, - добавил он, - недавно ко мне пришел во сне некий бог и велел играть. Но не сказал, руками играть или душой; так что, сам понимаешь, я не вправе пренебречь ни тем, ни другим.

Я хотел послушать подробнее о его сне и рассказать ему свои, но он заметил:

– Учитель идет.

Во мне разгорелось такое любопытство, что на следующий день я не брел в школу, как обычно, а бежал бегом, чтобы прийти пораньше и поговорить с ним. Он пришел только перед самым началом урока, но, должно быть, заметил, что я его выискиваю, и на следующий день явился немного раньше. Я был в том возрасте, когда дети переполнены вопросами; дома отец редко находил время отвечать на них, Родоска этого делать не желала, а рабы не могли. Я выкладывал все их моему соседу по урокам музыки, и он всегда находил для меня осмысленный ответ, а потому некоторые из ребят, насмешничавших над нашей дружбой, сами начали вытягивать шеи и прислушиваться. Иногда, когда я задавал вопросы вроде того, почему солнце горячее или почему звезды не падают на землю, он отвечал, что не знает - и никто не знает, кроме богов. Но если меня что-нибудь пугало, он всегда находил разумные объяснения, почему бояться не нужно.

Однажды я заметил на высоком дереве возле школы птичье гнездо. Когда появился мой друг, я сказал ему, что собираюсь после уроков забраться туда и поглядеть, есть ли в гнезде яйца. Я думал, он меня не слушает, потому что в то утро он казался погруженным в собственные мысли; но вдруг он посмотрел на меня так пристально, что я даже испугался, и сказал:

– Нет, дитя, я запрещаю тебе делать это.

– Почему? - спросил я, ибо задавать вопросы ему было делом простым и естественным.

Он ответил, что с тех пор, как он сам был ребенком не старше меня, каждый раз, когда он сам или его друзья собирались сделать что-нибудь нехорошее, откуда-то ему являлся знак - и ни разу этот знак его не обманул. И он снова предупредил меня. Я был охвачен благоговейным страхом, впервые ощутив силу его натуры, мне даже в голову не пришло ослушаться. И довольно скоро ветвь, на которой было гнездо, обломилась и упала на землю - она прогнила насквозь.

Хотя ему никогда не удавалось сыграть лучше меня, ибо пальцы его не были так гибки, мелодии он заучивал намного быстрее, и вскоре наставнику больше не надо было обучать его. Когда он перестал приходить, я очень скучал за ним. Может быть, потому, что думал: "Если б он был моим отцом, так не стал бы считать, что я его позорю (он ведь сам уродлив), но любил бы меня и никогда не захотел бросить на горном склоне". Не знаю. Кто бы ни приходил к Сократу, неважно, по какому нелепому случаю, ощущал впоследствии, что его направил бог.

Вскорости после этого мой отец женился второй раз, на Арете, дочери Архагора.

Намного позже, когда я и другие юноши моего возраста стали эфебами [10], кое-кто говорил, что мы не имеем почтения к возрасту и обычаям, ничего не принимаем на веру и берем на себя смелость судить о различных предметах по собственному разумению. Не знаю. Человек может говорить только за себя. А я, помнится, считал большинство взрослых мужей людьми мудрыми - вплоть до того дня, когда мне исполнилось пятнадцать лет.

Мой отец ожидал на ужин друзей из своего кружка - гетерии, - и ему нужны были венки для гостей. Накануне я сказал ему, что смогу купить самые лучшие цветы рано утром, перед школой. Он засмеялся, понимая, что я ищу повода убежать без своего наставника, но все-таки разрешил - видимо, считал, что в этот час я встречу не так уж много соблазнов. Известно, что его самого в юные дни называли Мирон Прекрасный - наравне с обычным именем Мирон, сын Филокла. Но мой отец, как и все прочие отцы, полагал, что я моложе и глупее, чем был он в таком же возрасте.

В этот день он вполне справедливо догадывался, что мне хочется всего лишь посмотреть на флот, собирающийся на войну. Мы, ребята, говорили просто "Война", как будто со времени нашего рождения других войн и не было, поскольку это была новая рискованная затея Города, и уже само создание такой невиданной вооруженной мощи нам представлялось действительно войной. В палестре [11], по краям борцовской площадки можно было видеть, как люди в разговоре рисуют на земле маленькие карты Сицилии, которую собирались завоевать, дружественных и дорийских [12] городов, а также большой гавани Сиракуз.