– Он что, ума лишился? - спрашивал я. - Он кого угодно мог обойти, держась близко к ветру; разумно задуманное нападение даже при неравных силах дало бы ему хорошую возможность.
– А как ты думаешь, сколько триерархов последовало бы за ним в нарушение приказа, если бы он спросил у них заранее?
– Говорят, он годами приставал к Алкивиаду, чтобы тот дал ему командование. Думаю, он ради своего друга придал этой истории вид случайности, чтобы не нарушать его приказов открыто.
Лисий покачал головой.
– Тут каждого найдется в чем обвинить. Алкивиада - за то, что передал ему командование то ли по лености, то ли по слабости, - видел, как им пренебрегают, и пожалел. И триерархов, которые подзуживали его, пока он не зарвался, словно зеленый мальчишка, только-только надевший доспехи и желающий доказать, что он не хуже других. Но больше всех - его самого: за то, что купил себе удовольствие такой ценой, какую платить было нельзя. Триерархи ненавидят его, но все же встали рядом с ним, чтобы спасти от последствий его глупости; в этом случае даже худшие из них показали себя лучше, чем он. Все эти годы мы считали делом своей чести стоять плечом к плечу, выполнять внезапные приказы, не задавая вопросов, никогда не оставлять попавший в беду корабль без помощи. И все это, доверенное ему, он растратил впустую из-за собственных обид; и вот этого я не могу простить, хоть мне и жаль его… И все это нам отзовется незамедлительно, вот увидишь.
Наконец из-за мыса вывернулся корабль - полузатопленный, он едва ковылял на расщепленных веслах. Он втянулся в гавань, приткнулся к берегу, а толпа ворчала и ждала. Раненым помогли сойти на сушу, других вынесли, а Антиох все еще не показывался. А потом на берег снесли мертвое тело, уложенное на доске. Бриз поднял морской плащ и открыл лицо. Думаю, когда он увидел, каким будет конец, то перестал беречь свою жизнь. Он никогда не боялся смерти, да и людей он не боялся, ни одного - кроме Алкивиада.
Несколько дней спустя показался флот, возвращающийся с Геллеспонта. Когда Алкивиад сошел на берег, его окружила огромная толпа, а я оказался где-то в самых задних рядах; но он был такой высокий, что головы окружающих не скрывали его лица. Я видел, как он озирается вокруг, удивляясь тишине; потом, видно, ему сообщили новости, и я мог бы точно назвать момент, когда он сказал: "Пришлите ко мне Антиоха" - и услышал ответ.
Он стоял совершенно неподвижно, голубые глаза, уставившиеся в одну точку, были пусты. Что толку ему было прятать лицо, когда хотелось спрятать сердце? И тут мне пришла в голову история об их первой встрече, услышанная когда-то от Крития. В орхестре [98] Театра, насколько я запомнил, стоял стол, за которым сидели в ряд седые трапезиты-менялы [99]; чопорные богатые граждане входили по очереди со своими дарами для общественной казны, торжественно вышагивая вдоль прохода; казначеи подсчитывали, глашатай объявлял сумму, даритель отвешивал поклон и отправлялся выслушивать восхваления от своих друзей и сикофантов. Затем появился Алкивиад, откуда-то сбоку, ступая по пыльной траве, - он услышал шум и полюбопытствовал узнать, кого это так приветствуют, если его там нет. Он прошел между сосен, показался наверху, над скамьями, и спросил, что тут творится; и тогда жарко разгорелась его любовь к соперничеству. И вот он двинулся вниз по ступеням - молодой, высокий, сильный и блистательный, и все зааплодировали просто от одного вида его красоты; в те дни говаривали, что если быстроногий Ахилл был вправду столь совершен лицом и телом, как пел Гомер, то, должно быть, он напоминал Алкивиада. Итак, он подошел к столу, где за своими сундуками сидели трапезиты, и бросил на доски золото, которое взял с собой, чтобы купить подобранную по масти и стати пару серых лошадей для колесницы. Люди завопили; напуганный этим шумом, у него из-под плаща вырвался перепел и, хлопая подрезанными крыльями, заметался по собранию. Трапезиты зацокали языками, богатые люди насупились, народ вскочил с мест, пытаясь поймать птицу и заслужить хотя бы взгляд ее хозяина, а перепел в перепуге вырвался на склон и спрятался на пихте. И пока все показывали пальцами и ничего не делали, по склону взбежал молодой моряк с черной бородой и золотыми серьгами, влез на дерево, как обезьяна, поймал птицу и, подойдя затем к Алкивиаду, устремил на него смелый взгляд таких же ярких и голубых глаз, как у того. В ответ золотоволосый Ахилл со смехом протянул руку Патроклу, и они ушли вместе среди общего шума и вытянутых физиономий. Тогда все и началось - а теперь закончилось.
Несколько мгновений он молча стоял на берегу, глядя перед собой, потом повернулся и отдал приказ. Труба разнесла над Самосом призыв к оружию; толпа рассыпалась, моряки побежали к кораблям, воины - в лагерь за оружием и доспехами; Алкивиад ушел на свой корабль. Вернувшись вместе с гоплитами, я увидел, как он мерит шагами палубу на носу, взад и вперед, порой окликает людей на корабле, который задерживается, и с проклятиями велит им поторопиться. Затем он отдал команду к отходу; флот оторвался от берега и, поставив паруса, направился к Эфесу. Я ощущал, как снова разогревается в жилах кровь, как выходит из нее яд поражения; мы шли за ним, словно потерявшиеся собаки, которые нашли своего хозяина и бегают вокруг него с лаем, готовые наброситься на все, что попадется на глаза.
Спартанцы проводили учения перед гаванью, когда мы их увидели. Но, пока мы туда добрались, перед плавучими заграждениями уже никого не было. Лисандр охотно ввязывался в дело, если видел, что победа обойдется недорого; но он знал, кто явился сейчас сводить счеты. Его корабли получили приказы, а в Спарте принято приказы выполнять.
Весь день мы болтались между Эфесом и Дождливым мысом, пока Алкивиад ждал, что спартанцы выйдут и дадут ему бой. Но когда солнце спустилось к закату, пришлось вернуться обратно на Самос. Когда мы вошли в гавань, в портовых тавернах уже горели лампы, ласково маня к себе. Мы вытащили корабль на песок, и я сказал Лисию:
– Сегодня я напьюсь. Идешь со мной?
– Сам собирался предложить, - ответил он.
Мы устроили веселую ночь, но в конце концов избавились от компании, которую нашли было, и ушли вдвоем; думаю, мы оба чувствовали, что лишь друг с другом можем разделить то, что лежит камнем на сердце. Горечь потери пронизывала нас, словно мелодия без слов. И потеря Алкивиада была не самой большей причиной этого горя, он и без того уже какое-то время отдалялся от нас. Если вы в состоянии поверить, что лира тоскует по своей музыке, когда поэт вешает ее на стену и оставляет мальчикам, тогда поймете, в чем было наше горе.
В должное время Город осудил Алкивиада и снял с поста командующего. Афиняне еще не совсем забыли о справедливости и потому тем ограничились; но среди нас никто не удивился, когда он, вместо того, чтобы вернуться в Афины, уплыл один во Фракию. За время между своими появлениями и исчезновениями он построил себе там крепость; и его враги говорили, что если бы у него была когда-либо верность в сердце, он бы не стал себе готовить эту нору. С другой стороны, он знал афинян не хуже, чем горшечник знает свою глину.
Он любил быть любимым, но ему хватало проницательности, чтобы догадываться: если дела пойдут плохо, ему придется платить тем дороже, чем больше от него ждали. Похоже, люди там, дома, не верили, что он смертен и что есть такое, чего он не сможет сделать. Похоже, они думали, что он, как царь Мидас, может превращать камни в золото, - по крайней мере, когда стало известно, что в своей последней вылазке он совершил набег на одного из зависимых союзников, это вызвало страшное негодование; но они много месяцев ничего не посылали ему, и наше положение было отчаянным. А если хотите знать мое мнение, так я никогда не осуждал его за то, что он выстроил себе крепость: ход событий его оправдал. Он отплыл, не попрощавшись с нами; за прошедшие после битвы недели он стал просто невозможен, и видеть его уход было в какой-то мере облегчением; но когда его парус исчез за горизонтом, солнце потускнело, а вино выдохлось.
