Демосфен отплыл на Сицилию в самом начале лета. Отплытие флота прошло скромно и сдержанно, без особых церемоний, кроме жертвоприношения и возлияния богам. Мы с Лисием остановили лошадей на холме; рядом собрался наш отряд, и все мы следили, как уменьшаются паруса в море. Мы с ним встретились глазами и улыбнулись; потом он повернулся и крикнул:

– Слава нашим отцам, доброй удачи Демосфену!

Мы все подхватили клич и испытали чувство гордости: когда войско вернется с победой, никто не сможет сказать, что мы сидели сложа руки среди женщин.

В последующие месяцы гордость нам понадобилась не раз. Я был силен, в самом расцвете юности, но тогда познал такую усталость, какая редко выпадала на мою долю позднее. На полях дозревали остатки урожая, и спасти их было некому, кроме конницы. Все оставшиеся пехотинцы охраняли стены Города - так близко стоял вторгшийся противник. Днем граждане посменно несли караул; можно было видеть, как люди в доспехах занимаются своим ремеслом или совершают покупки на рынке. Но по ночам все пригодные к службе мужи спали в местах сбора у храмов, чтобы Агис не захватил Город врасплох.

Всадники стояли у Анакейона; мы по очереди разглядывали уздечки Близнецов на фоне звезд, и не раз мне приходилось стоять в карауле на той самой стене, где стоял я возле отца, когда мне было пятнадцать лет. В небе вырастал красный рассвет, и мы ждали звуков трубы - долго ждать не приходилось; мы выводили усталых коней, растирали им ноги, все еще слабые и одеревенелые после вчерашних трудов, и снова выезжали в поле. Но часто мы оставались спать среди холмов, пользуясь любым укрытием, какое удавалось найти.

Порой, когда ночи были холодны или шел дождь, а тело у нас ныло от долгой езды или от ран, мы с Лисием укладывались вместе, чтобы хоть немного согреться, но никогда не укрывались одним плащом, потому что, если вы поступаете так зимой, то и весной будете делать то же самое. Вспоминая те дни, я так и не могу понять, что поддерживало в нас решимость; у нас не было времени погружаться в философские рассуждения, сидеть в покое или думать о богах - кроме тех случаев, когда отряд совершал утреннюю или вечернюю молитву; я думаю, именно усталость, больше чем что-либо иное, облегчала нам жизнь. Но временами на ночном посту, когда Галактика раскатывала свой свиток через все безлунное небо, я понимал, что мы совершаем и куда посылал нас Сократ. Когда Лисий покидал меня и шел спать, я чувствовал, как душа моя поднимается в любовь, словно на гору, имеющую у подножия широкие склоны с камнями и ручьями, лесом и полями всякого рода, но наверху - одну только вершину, и к ней ведут все тропы, если ты идешь вверх; а за пиком ее - лишь голубой эфир, в котором плавает мир, словно рыба в океане, и свободно парит окрыленная душа. И, вернувшись из этих высей, я какое-то время не находил вокруг ни одного творения, которое не мог бы любить, - ни товарища, что рассердил меня днем, ни спартанцев, засевших в Декелее; даже Крития я жалел и понимал, почему Сократ не вышвырнул его раньше. Но я не был ни сонным, ни заблудившимся в мечтах, но видел ночь, сверкающую как кристалл, и каждого шевельнувшегося кролика или бесшумную сову.

К концу лета мы получили донесение с Сицилии; но для краткости я приведу здесь письмо моего отца, доставленное вместе с этим донесением на одном из кораблей Демосфена. После ряда указаний о восстановлении поместья он писал:

"Твой выбор друга я одобряю, это молодой человек с добрым именем, и отца его я знаю также. Не пренебрегай его указаниями ни в добродетели, ни в поле, дабы товарищество ваше сохранялось благородным перед богами и людьми. Что касается войны, то, поскольку я не могу исправить твои вести чем-то лучшим, прими мои, как подобает мужу. Никий, будучи нетвердым в целях, прозевал победу. Демосфен, стратег хороший, но не имеющий удачи, рискнул всем - и проиграл. Он знает, что игра проиграна, и хотел бы привести нас обратно домой с тем, что сможет сохранить. Однако Никий медлит, ожидая то ли доброго предзнаменования, то ли какого-то демократа, который откроет врата Сиракуз, то ли вмешательства богов; но Сиракузы - это не Троя. По моему мнению, он боится предстать перед лицом афинян, вернувшись с поражением. Демосфен, однако, истый муж и сделает то, что диктует необходимость. Держись, пока мы не вернемся; мы выметем врага из Аттики вместе".

Я был наполовину готов к таким новостям, ибо они пришли после долгой задержки, а звук победы летит быстро. Не думаю, чтобы где-либо весть эта вызвала большое изумление. Люди выглядели довольно угрюмо, но повсюду можно было услышать: "Когда войско вернется обратно…". Мы думали о своих усадьбах; нам уже надоело видеть на горизонте царя Агиса.

Но именно он, как ни странно, облегчал нам усталые вечера у Анакейона. Я начищал доспехи у костра; мы поели, хоть насытились лишь наполовину, потому что теперь, когда пищу доставляли кружным путем, по морю, доли наши были скудны. Ксенофонт, покинув свой костер, пришел посидеть у нашего; я разделил с ним маленькую амфору масла, и мы сравнивали наши раны. Конного воина всегда можно узнать в палестре - по расположению шрамов на предплечьях, бедрах и в тех местах, где кончается броня. Ксенофонт пытался разъяснить мне свое изобретение - он придумал длинный кожаный защитный рукав для левой руки, который не должен цеплять за поводья, как щит. Внезапно от какого-то другого сторожевого костра донесся громовый хохот. Смех распространялся от костра к костру, словно по кругу передавали горящую ветку, чтобы воспламенить его. Мы уже вскочили на ноги, желая удовлетворить свое любопытство, но тут появился Горгион с новостями. Он так смеялся, что чуть не упал в костер.

Наконец он смог заговорить:

– Хотите ли узнать правдивую историю царя Агиса? Вы, может быть, думали, что он торчит здесь, потому что ненавидит нас и желает причинить нам ущерб? Так вот, вы ошибались, друзья мои. Царь Агис остается здесь из чисто семейных чувств, соединенный с нами, можно сказать, самыми священными узами. Как он должен гордиться, что подчинился предзнаменованию и оставил свою молодую жену нетронутой! Если б не это, он стал бы сейчас отцом еще одного спартанца, а не афинянина.

– Афинянина? - повторил я, не осмеливаясь поверить в то, что явно должно было последовать; но тут мне вспомнился хохот у других костров. - Уж не собираешься ли ты сказать, что Алкивиад все это время согревал постель царя Агиса?

– Так никто же ею не пользовался… Полагаю, он привык к прохладе, плавая дважды в день в Эвроте. Теперь мы знаем, почему он никогда не простужался.

Многие годы спустя, когда я был гостем Ксенофонта в его имении вблизи Олимпии [76], я как-то припомнил в разговоре об этом случае. Он сказал, что всегда считал самым позорным делом, когда благочестие добродетельного человека подвергается поношению, и не может понять, как не стыдятся люди находить в этом повод для смеха. После такого долгого периода времени воспоминания разных людей могут сильно разниться, но мои собственные говорят, что он смеялся так же громко, как и я.

– Ну что ж, - проговорил я, - во всяком случае, он согрел для себя воды Эврота. Эта история, должно быть, стала явной.

– Да, в самом деле. Ибо спартанские жены, чьим правом является объявить Городу, если мужчина бросит свой щит, не столь стеснительны, как наши; им вовсе не прибавляет славы, если о них не ходят разговоры. Когда он подарил ей мальчишку, она хвасталась на всех углах.

– Скажи нам, как он доказывал свою непричастность, - попросил Лисий.

– Говорят, ребенок - точный его портрет в таком же возрасте. Но он выкручивается со своей обычной ловкостью и подучил ее, как выставить супруга дураком. А всем выспрашивающим он объясняет, что никогда не был беспомощной жертвой Афродиты. И вообще им двигали лишь благородные устремления: он желал основать царскую династию.

Мы покатывались со смеху и вытирали слезы. Кто-то заметил: