Бывалые соратники нрав его знали хорошо. Знали, когда серые глаза бледнеют до схожести с серебряными зеркалами. Знали и то, что своих от чужих полководец в такие минуты различает плохо.

Но Сонаэнь Орта этого не знала. Ниротиль не успел прийти в себя — отдышаться, выпить, в одиночестве пройтись хотя бы вокруг дома, как появилась не вовремя его супруга.

— Я подаю обед, вы даже и не завтракали…

— Уйди.

— Я поставила вам в кабинет…

Он не собирался ее бить. Слишком устал, чтобы огрызаться. И слишком серьезное решение предстояло принять.

— Уйди, пока не получила!

Чаши весов не колебались, сохраняя обманчивое равновесие. Ложь! Все ложь! Сладкий обман тенистых улочек Мирмендела и знойных пустырей. Плетистые розы и виноградники, колючки пастбищ и беладонна помоек, запахи навоза, попревшей древесины, мясобоен и смолы горных сосен… все это ложь, иллюзия безмятежности и сонного спокойствия.

Успокаивающая иллюзия, надо признать. И все же не сравнится с реальностью, предстающей в лице его жены. Очередная его вспышка даже не заставила ее поморщиться. Она перенесла ее с тем же терпением, с каким козы, забившись под низкие кроны каштанов, пережидают бурный ливень.

Приступ ярости прошел так же внезапно, как начался. На плечо легла легкая рука Сонаэнь, он немедленно положил поверх свою и чуть сжал ее пальцы. Минуту или больше они неподвижно стояли так, проживая новую ступень близости.

— Есть идеи? — спросил Ниротиль, кивая в сторону плана Мирмендела, что лежал перед ним на столе.

Сонаэнь перегнулась через его плечо, потянулась вперед. Мужчина чуть отстранился, по его щеке легко скользнули ее волосы. Она их уже распустила, готовясь ко сну. Рука ее чуть сжала его плечо, он в ответ пожал руку. Странный обмен ощущениями. Торг, где никто не в накладе.

— Так что думаешь, леди? — тихо повторил он свой вопрос. Она провела пальцем вдоль изображенных на плане валов с севера.

— Нам не одолеть Мирмендел, — произнесла леди Орта, оглядываясь на полководца.

— Почему? — кивком он просил ее продолжать. Пусть она произнесет вслух то, что он сам и думает.

— Тридцать шесть тысяч жителей пригородов и предместий… никаких стен… вы только обессилите себя. Они будут разбегаться и снова собираться, пока не измотают вас. Это длилось сто лет по всем окраинам королевства. К тому же, обозы будут приходить с опозданием, если вообще придут. Нет. Здесь не стоит и пытаться.

Ниротиль поднял на нее взгляд. Близость ее сводила с ума, как и ее отстраненность, спокойствие — непробиваемая броня сдержанности и вежливого послушания. И, если бы не особый взгляд серо-голубых ясных глаз, который она поспешно отводила, да еще дрожащая горячая ладонь…

Отчужденность истаяла.

— Собери мои вещи, — бросил он, осторожно вставая — новая привычка к плавным движениям постепенно усваивалась, — лишнего не клади.

— Куда вы?

— Твое что за дело, милая? Сложи в сундук, — не слишком ласково, но вполне миролюбиво продолжил полководец, подходя к сонному соколу в клобуке, что восседал на присаде в самом темном углу, — я должен быть готов.

— Но не прямо сейчас? — и снова ее рука на плече и ее учащенное дыхание в шею — и снова особое, значащее слишком много пожатие… Он обернулся, растерянно всматриваясь в полумрак.

В тени под потолком. В блики на серебряных подвесках в волосах своей жены. В ее лицо.

Ниротиль, держась за тонкие пальчики, поднес ее руку к лицу и внимательно рассмотрел. Чуял под пальцами остатки давешних мозолей. От мотыги, надо думать. Точно такие же были когда-то у его матери и теток. Годами не проходившие. Неужели они не пройдут потом, в доме с кучей слуг и без труда в поле?

Что ты делаешь этими руками, Сонаэнь, хотел спросить полководец, и не стал. Вместо этого коротко поцеловал ее руку и отпустил, возвращая ей свободу. Но девушка не отодвинулась и не отстранилась. Рука ее скользнула по его плечу. Накрутила волосы на палец, провела пальцами по его шее, нерешительно замерла на мгновение. Ниротиль напрягся.

Сотни мыслей, одна другой невероятнее, родились у него. Что, если она захочет близости? Но нет, не может она хотеть этого, не с ним, во всяком случае. Отчего же так часто дышит и смотрит своими непроницаемыми мутными глазами ему в лицо?

«Хочет…».

— Можно… — ее руки оказались неожиданно горячи, когда все-таки обхватили за пояс, и Ниротиль задержал дыхание, — можно, я вас…

— Говори, — сперло дыхание, вместо решительного приказа вышел испуганный шепот.

— Можно вас поцеловать?

Ниротиль дернулся, раскроенный уголок губ свела короткая судорога, хотел было отстранить ее. Но руки отказывались повиноваться. Поэтому как раз в половину лица, что была украшена двумя шрамами, и пришелся ее осторожный поцелуй.

«Надо было попробовать с куртизанкой, — щемило сердце у полководца, — что, если я не смогу? Что если она запомнит свой первый раз неудавшимся, а меня — немощным?». Легкие, едва ощутимые поцелуи переместились к скуле, плавно заскользили к шее.

— Знаешь ли ты, чего хочешь… — если он надеялся остановить ее, то это не удалось.

— Я же ваша жена, — чуть обиженно прозвучало в ответ.

— «Ты». Пожалуй, наедине мне было бы приятнее слышать «ты». Зови меня по домашнему имени.

Эти слова вырвались у него против воли, мгновенным всплеском забытых чувств. Домашнее имя… Мори знала его. Мори придумывала ему множество прозвищ. Соратникам он не позволял такой вольности, даже самым близким и давним, но жене…

— Тило, — прошептала Сонаэнь, губы ее, дрожащие и чуть влажные, опять оказались опасно близко, обожгли горячим жаром дыхания, и мужчина удивился тому, как сильно забилось сердце — до боли за грудиной, до нехватки воздуха в легких…

Он помнил, что такое любовь — он любил Мори, любил любовью обреченной, уже зная в глубине души, что она не вернется, не отдастся, что она всегда продавалась и продастся еще не раз. Мори он полюбил тогда же, когда захотел; помнил, как сложно отделить одно от другого, помнил, как прекратил попытки сделать это.

Но Сонаэнь, эта девочка, готовая дарить себя, напугала, запутала, очаровала. И Ниротиль хотел отпустить ее, и не мог; хотел прекратить раздевать ее, неловко спотыкаясь о собственные спадающие штаны — и боялся остановиться. Ремень упал на пол с грохотом, от которого, как ему показалось, должен был проснуться и Мирмендел, и все окрестности.

Отпусти ее! — кричал рассудок.

Возьми, она твоя, требовало тело.

«Отпусти, — холодно заговорили вдруг душа и сердце, — если боишься, что любишь, если даже знаешь, что хочешь, отпусти. Если ты не вернешься из Флейи, она забудет тебя с другим и будет счастлива. Если вернешься — она будет ждать».

Как было остановиться, когда под его руками трепетала, вздымаясь, белоснежная высокая грудь с едва заметными навершиями сосков; когда он оперся коленом о кровать, втиснув его между ее сжатых бедер, и между их телами, кроме одежды, не осталось препятствий.

Как было остановиться, когда она издала восхитительный протестующий звук, стоило ему оторваться от поцелуя — лишь чтобы непослушными пальцами стянуть рубашку и не стесняться шрамов, вспыхивающих короткой сладкой болью под прикосновениями нежных женских рук…