Мирцелла была мертва. Тонкая струйка крови из угла рта, распахнутые зеленые глаза, из которых до сих пор не ушло выражение испуга и какой-то обиды, простое дорожное платье оливкового оттенка. Ее руки были вытянуты вдоль тела.

Джейме бездумно сел рядом, не в силах оторвать взгляд от ее лица. Взял ее за руку. Семеро, она все еще не остыла. На левой были видны заусенцы, следы дурной привычки — в детстве Мирцелла грызла ногти, и ее так и не удалось отучить.

— Она выпила всего лишь одну чашку, упала, она не кричала, просто лежала… — за спиной оправдывалась, рыдая, какая-то из служанок. Бронн тряс кого-то с проклятиями, требуя допросить каждого, кто имел доступ к еде и питью. Все суетились, бегали вокруг, как будто это могло иметь какое-то значение.

Джейме не двигался. До тех пор, пока не понял, что соленый вкус во рту — это слезы, стер их с щек, удивился тому, что еще способен плакать, и вот тогда это и пришло. Понимание того, что золотое сияние жизни, покидающее его год за годом — надежда, любовь, его дети, которые так и не успели стать по-настоящему его, то немногое, что могло быть названо смыслом. Точно не служение королям и отцу, не львы на знамени, не собственная дурная слава и не грехи, за которые были наказаны другие.

Они были обречены из-за того, что мы делали.

— Серсея, — произнес ее имя Джейме, и слезы полились рекой, — о, моя дорогая. Моя милая.

Это она лежала перед ним, шестнадцати лет от роду, еще совсем невинная, дитя, проданное за золото и славу. Это ее он хотел спасти, тогда, жизнь назад, и не спас никого. Серсея. Девочка, игравшая за рыцаря, когда он мог изображать принцессу. Выбиравшая ему ткань на рубашки. Поправляющая повязку на его первой ране от меча. С синяками под глазами, лежащая на полу спальни короля, когда он не мог подойти, потому что она повторяла снова и снова: «Он все-таки сделал это. Он сказал, что сделает это со мной, как с грязной шлюхой, он сделал это». Серсея, мертвыми глазами глядящая в сторону, когда он грубо, без малейшей вовлеченности души и сердца, трахал ее у тела Джоффри — он не мог разделить ее скорбь, она не могла принять его как прежде.

Серсея, которую Джейме хотел любить, и которой у него никогда не было.

Слишком много дерьмовых поступков в его жизни. Слишком много нарушенных клятв, грязных слов и намерений. После всего, их будут забирать у него по одному, тех, кого он любил. Пока не заберут всех.

— Пойдем, — подхватил его кто-то за плечи, поволок прочь, прочь от остывающего золотого сияния.

— Серсея, — прошептал он, надеясь дозваться ее, но ее больше не было.

— Пойдем, милорд. Я налью тебе что-нибудь выпить, — в голосе Бронна Джейме услышал отражение своих слез.

Когда он держал третий — или тридцать третий? — стакан, то понял, что его рука трясется. Обе руки.

Он не помнил остаток дня. Он не помнил ничего, только сжимающуюся пустоту вокруг, меркнущее золотое сияние, постепенно превращающееся в серый туман, и Бронна, подсовывающего ему то выпивку, то какие-то письма на подпись.

Потом его куда-то вели, поднимали, сажали, кажется, раздевали — он бездумно поднимал руки, вытягивал ноги, не чувствуя и не зная, что происходит. Кто-то толкнул его в плечо — он лег на бок.

«Попрощайся со мной, Мирцелла. Попрощайся, Серсея, — молил он перед тем, как заснуть, снова и снова, — попрощайтесь со мной, все. Не уходите молча».

Когда Джейме закрыл глаза и провалился в пустоту, его там не ждал никто.

*

Над головой Бриенны басил Тормунд. В основном, он травил байки и анекдоты, но также распространялся о своих ожиданиях и последующем разочаровании от южных земель. Это бы не смущало Бриенну нисколько, но беседа, а точнее, монолог продолжался почти три часа, а она очень хотела выспаться.

Одичалые, которые отправились с ней по указанию Джона, были сущей проблемой. Возможно, будь здесь сам Джон, он мог бы с ними сладить, в чем Тартская Дева сомневалась. Ей это было тем более не под силу.

Конечно, регулярные войска юга тоже не отличались идеальной дисциплиной — Бриенна хорошо помнила свое разочарование, когда познакомилась с бытом лагерной жизни при Ренли Баратеоне. Но все же Вольный Народ трактовал идею свободы слишком… вольно. Они играли в кости на ночные дежурства, как правило. Недовольные проигрышем могли не дежурить вовсе. Они пили — и напивались всегда до чудовищного состояния. Донести до одичалых, что охотиться на южных землях где угодно и как угодно нельзя, не получилось.

Поскольку им не с кем было сражаться, они скучали и дрались между собой. Или часами, днями просиживали у костров, ничего не делая, кроме как разговаривая.

Бриенна терпела безусловное фиаско в качестве лидера.

— Это мужики, — доносила до нее Дагна, чьи навыки обращения с оружием уступали Тартской Деве лишь немного, — ты просто не можешь заставить их работать так и тогда, когда тебе это надо. Можно, конечно, попробовать. Раз или два получится, но потом тебе дадут отпор.

— Король Джон назначил меня нести ответственность за порядок, — протестовала Бриенна. Дагна пожала плечами.

— Дак и неси. Кто не дает-то?

Ко всему прочему, Тормунд удвоил свои мероприятия по осаде ее неприступной, и оттого привлекательной особы.

«Мне везет на болтливых соратников, — пришла к удручающему выводу Бриенна, — любой разговор сводится к шуткам ниже пояса».

С другой стороны, было в одичалых кое-что, что Бриенне нравилось. Образ их мысли. Они были свободны в своих рассуждениях, и, может быть, бесконечные разговоры у костра тому способствовали.

— Так ты расскажи еще раз, почему они бросили тебя в медвежью яму? — допытывался особо настырный одичалый, — из того, что я до сих пор услышал, они сделали это только потому, что ты женщина.

— Они развлекались, — вздохнула Бриенна.

— Но тебя не брали в эту вашу, где все в железе, на лошадях…

— В рыцари. Меня не посвящали в рыцари. Это что-то вроде разрешения сражаться… за кого-то… сложно объяснить.

— Потому что ты женщина? — получив утвердительный ответ, ее собеседник развеселился, — интересно получается. Ты можешь сражаться с медведем, но не можешь сама решать, с кем ты спишь, и от кого рожаешь детей. Ты можешь ездить на лошади, убивать людей, но все равно, скольких бы ты не победила, ты не считаешься воином. А если рыцарь этот сделает что-то запрещенное, его в женщины не разжалуют?

Бриенна только вздыхала.

Копьеносицы вздыхали вместе с ней. Они проводили вместе большое количество времени, и ей это нравилось. По крайней мере, с ними можно было поговорить, как она никогда и ни с кем не говорила. Это была сущая ерунда, темы их разговоров, и Бриенна гораздо чаще слушала, чем высказывалась сама, но даже возможность услышать была бесценна.

Она жадно впитывала познания. Вместе с воительницами смеялась над историями о влюбленных противниках, примеряя их на себя. Вместе с ними горевала над потерями мужей или возлюбленных, не вернувшихся из схваток. Вместе они осуждали ужасные мужские привычки — мочиться в костер, например, сушить обувь рядом с котлами с едой, бросать где попало точильные камни, перетягивать одеяло на себя.