— Хуже еще не было, — едва разлепив сухие губы, ответствовал Наставник, — остальных, похоже…

Договаривать не имело смысла. Оба знали правду.

— Нам просто не повезло, — тихо произнес Фиорен, — нам не повезло. Держись.

Хмель хотел было возмутиться, хотел переубедить соратника, но — вот удивительно, почему-то горячий лоб вдруг сжала черная лента дурноты. Его затошнило, и перед глазами замелькали мелкие вспышки.

«Это смерть» — думал Хмель Гельвин, чувствуя, как медленно-медленно горячая немая боль обвивает все тело. Страха не было, оставалась лишь досада. «Мила, — вдруг вспомнил мужчина, — Мила, Мила, Мила. Дурак я, Мила. Слепой и глупый». Если бы только она могла быть рядом, просто быть — даже не было бы больно, только бы знать, что она может дотронуться до него, а затем — встать и уйти туда, где боли не бывает никогда, а любовь не нужно прятать.

А потом была только тьма.

***

Несколько минут после того, как открыл глаза, Гельвин молча смотрел в потолок. Потолок был дощатый, за матицей на сквозняке качались пучки собранных трав, и плетеные из бересты обереги. В воздухе витал аромат чего-то вкусного — желудок немедленно отозвался ноющей болью — а в горле все еще ощущался, кроме сухости и пыли, вкус лекарства.

«Я все еще жив. И меня лечили. Я жив и не в плену, кажется».

— И что ты думаешь, нанялся я, значить, к Ярфриду. Получил, так-то, пять гривен.

— А служил?

— Почитай, два месяца. Неплохо, если не считать последних двух недель. Кормили хорошо. На обед мяса, с костью, с мозгом, жирного даже, бывало. Потом картошка. Два или три раза была рыба на обед. Вино старое.

— А хлеб хороший был?

— Погоди ты, я не дошел еще. Была еще пшеничная…

Чавкая, прямо над Хмелем — или, точнее, в стороне, (окружащие предметы и звуки постепенно возвращались в прежде обесцвеченный мир), — неспешно вели беседу два оборотня. Возможно, их было и больше — кто-то подметал пол в избе, и подкидывал дрова в печь. Хмель не спешил подавать признаки жизни.

«Нога. Не чувствую, — холодок снова прошел по телу, — отпилить не могли — я бы умер. Оставили?». Он медленно пошевелил пальцами левой руки, подождал, пока кровь вернется в них, неловко нашел двумя пальцами, слегка изогнувшись, левое колено.

Слезы брызнули из глаз от боли — и облегчения; нога была на месте и уже болела — под слоями чистых повязок и бинтов. Если кого-то и тошнило когда-то от радости, то это был именно подобный случай. Гельвин всхлипнул, глотая дымный воздух избы и выгибаясь на своем ложе — оказавшемся покрытым соломой и еще чем-то колючим.

— …А на ужин давали пива, а когда не давали пива — давали хлеба. Нашего давали хлеба, и два раза серого, с овсом.

— А ячменного?

— Раскатал губу! Еще была сельдь в бочках. Два раза. Это что?

— Это остроухий в себя пришел.

…Оборотень по имени Дремуша был уважаемым волком в своей стае. Дружина князя Ярфрида вся знала Дремушу как надежного и верного друга. Он всегда входил в захваченные деревни, веси и замки первым. И он всегда делился добычей.

— Эй, ну как, есть там живые, остались еще? — поинтересовался один из молодых воинов у Дремуши, который вошел в бывшую тюрьму харрумов, — может, кто из полукровок?

Дремуша почесал бороду, потом затылок. Сплюнул. Притопнул правой ногой и уже открыл рот, чтобы сказать «Чтоб их кошки съели, нету», как из-под ног его раздался тихий вздох.

— О как! — пожал плечами волк и щедро выругался, — остроухий! Живой! Да ты посмотри! Их тут еще есть!

Хмель Гельвин не пришел в себя ни в Живнице, ни в Падубах, ни на одном перевале не смог восстановить сознание. В первый раз он очнулся лишь в селе Катлия, где разместились несколько небольших групп повстанческих отрядов. Катлия располагалась уже на Сумгурском тракте — почти на северо-восточной границе Кунда Лаад.

Дремуша Куцый был верующий честный волк и надеялся, что однажды ему за доброту воздастся. И, хотя ему ничего не стоило бы проигнорировать раненных пленников, оборотень позаботился о том, чтобы их хотя бы пытались лечить.

— Приходи в себя скорее, остроухий, — заботливо ворчал оборотень, отпаивая горячим вином тяжелораненого, — вон, вся еда обратно идет, гляди-ка, не околей прежде сроку!

И сельские волчицы согласно подвывали, качая головами.

В Беловодье как раз случились выходные: четвертый день недели считался запретным для работы, и обычно народ устраивал гуляния с песнями, хороводами и застольями. Друзья и родственники непременно старались зайти друг к другу в гости под благовидным предлогом, а старшие мужчины совещались, обсуждая намерения на будущее. Однако внезапно, как буря, налетевшая война нарушила привычный безмятежный распорядок жизни. Теперь в четвертый день веселью предавались совсем уж отчаянные любители попойки, и город был опасен. Именно там Дремуша попытался пристроить раненного Гельвина, и попытка эта не увенчалась успехом. Оборотню пришлось вновь взвалить заботу на себя, однако остроухий неожиданно быстро шел на поправку.

Хмель Гельвин был прежде пять раз ранен и ни одного раза — серьезнее сломанного ребра или глубокого пореза. Он даже никогда не болел, разве что простудой, да иной раз по перемене погоды начиналась мигрень. В остальном же Наставник был здоров и крепок.

Медицина у оборотней Беловодья находилась на достаточно высоком по меркам Поднебесья уровне: по крайней мере, лучшим методом лечения оборотни в отличие от людей юга и жителей востока не считали ампутацию и кровопускание. На севере главными врачевателями в больших городах оставались кровопьющие вурдалаки, и их умения ценились весьма дорого. Наставника лечили по старинке — баней с можжевеловыми вениками, настоями трав, крепким вином и заговорами. Как и большинство здоровых мужчин, он выздоравливал лишь от хорошего ухода. Но если бы его раны были чуть-чуть глубже, или случилось заражение крови — скорее всего, он до дома не добрался бы живым.

Божья милость — как называл Гельвин свое известное войску «везение» — не оставила его и на этот раз. Несмотря на рану, остававшуюся безо всякого ухода почти пять дней, волки и их травники смогли остановить заражение и вскрыли гнойную опухоль, и, к тому моменту, когда Гельвин очнулся, он уже шел на поправку.

Встать мужчина смог еще через пять долгих дней, и еще дня три передвигался со значительным трудом даже до поганого ведра — ноги его то и дело подводили. На счастье Хмеля, приютивший его оборотень оказался волком честным, а потому из вещей гостя продал лишь сапоги — и те для того, чтобы оплатить неотложные расходы.

Остальные же выжившие в плену — их было вместе с Гельвином двадцать, но раны восьмерых были близки к смертельным, — разместились в одной из харчевен, которую для своих нужд, не особо стесняясь, отобрал у хозяев Ярфрид. Здесь же размещались трофеи дружинников, часть арсенала, и штаб.

Никогда прежде Хмель не оказывался посреди такой откровенной, нескрываемой, безнадежной нищеты. И это была не чистенькая, опрятная бедность, не скромность иных городских мещан и не военный аскетизм. Идя по селу, мужчина с ужасом, от которого замирало сердце, видел, что же оставила после себя уходящая на запад армия. Здесь было все. Перепроданные в рабство несколько раз женщины, еще вчера бывшие не последними горожанками на востоке; искалеченные войной солдаты и ополченцы, недобитые лишь за свое умение читать или писать; дорогие мастера и ремесленники, что выжили после падения городов в Железногорье.