Вскоре в палату вошла пожилая медсестра.

– Время для посещений закончилось! Давайте-давайте, ребятки. Завтра еще можете прийти.

Когда друзья ушли, медсестра молча положила мне на тумбочку апельсины и в ту же вазу впихнула букет ромашек.

– А это от кого? – удивленно подняла я голову.

– Заходить не стали, попросили не распространяться и просто передать, – сварливо ответила медсестра.

Папа теперь звонил намного чаще, чем прежде. Сказал, что тетя Соня готовит комнату к моему возвращению и будет проводить со мной все время, до его приезда...

Мама тоже звонила, и каждый наш разговор плакала в трубку. В последний раз получилось особенно надрывно:

– Вера, я считала тебя уже большой, самостоятельной девочкой, но ты такой ребенок… Ты мой ребенок, Вера. Самый любимый. Вера, я так по тебе скучаю. Прости!

– Да, мам, да, – терпеливо отвечала я, разглядывая на тумбе букет полевых цветов. Фиолетовы, желтые, розовые лепестки…

Почему-то слова «люблю», «простила», «скучаю» застряли комком в горле, поэтому я преимущественно отмалчивалась.

– Если бы я была рядом, ничего бы этого не случилось. Но как отец мог отпустить тебя в какой-то лагерь? Мы оба не досмотрели за тобой, дочка. Мы ужасные родители. Я – ужасная мать! Вера, если бы с тобой случилось самое страшное, я бы себя никогда не простила. Я и сейчас не могу себя простить…

– Ладно, мам, перестань.

– Вера, когда тебя выписывают? Я прилечу! Я постараюсь отпроситься с работы и обязательно прилечу.

– Не надо мам, уже ничего не надо.

Но мама, казалось, меня не слышала. Она выла в трубку и страдала точно так же, как выла бы, наверное, Лидия Андреевна, если б Люся совершила задуманное и оказалась на моем месте....

Положив трубку, я уставилась в белый потолок. Была рада, что нахожусь в палате одна, потому что стеснялась своих слез и вообще обычно старалась не плакать. Но тут просто устала. Внезапно мне стало себя так жаль… Теперь без смущения я рыдала в голос, сжимая в руках телефон. Лепестки полевых цветов раздвоились и смазались в одно мокрое разноцветное пятно.

Глава двадцатая 

Ребята навещали меня в больнице до конца смены. Договорившись с директором о графике «дежурств», приходили по очереди, по двое. Диана и Ирка рассказывали все последние лагерные сплетни: кто с кем танцевал, кто кого приревновал, кто с кем поссорился… Ирка трещала о вожатом Боре, а Диана о его друге-сокурснике, который на последней дискотеке «так на нее посмотрел…»

Амелия приходила вместе с Марком. Циглер сидела у моей кровати и читала свои любимые сказки. Читала выразительно, по ролям, да так забавно, что мы с Василевским покатывались со смеху.

В один из последних дней, перед выпиской, в палате появились Даня и Никита. Парни долго топтались у порога, не решаясь войти. Я удивленно смотрела на замешкавшихся ребят.

– Знаю, вам нужно будет поговорить, поэтому, можно я первый? – наконец произнес Даня. – Вера, я не займу много времени.

Однако Даня продолжал стоять на месте, разглядывая на полу уже привычных солнечных зайчиков, которых пустило зеркало на стене. Я выжидающе сверлила Третьякова глазами, но тот все молчал. Тогда Никита усмехнулся:

– Ладно, общайся, я пока воду в вазе поменяю.

Яровой, взяв с моей тумбочки вазу с цветами, вышел из палаты, а Третьяков так и остался стоять у порога.

– Даня, я ногу сломала, а не попала в пасть к оборотню. Если думаешь, что я теперь вдруг буду кусаться…

– Ладно-ладно! – Третьяков, будто нехотя, подошел к моей кровати. Сел на стул. Вздохнул. – Слушай, а… Амелия. Она ничего про меня никогда не говорила?

Я широко улыбнулась и покачала головой.

– Не говорила.

– Понятно, – снова страдальчески вздохнул Даня. – Вер, я по ней с ума схожу.

– Уверена, что ты ей нравишься, – сказала я, вспомнив, как после общения с Тертьяковым, Амелия становилась мечтательной и задумчивой. – Но это так. Дружеский секрет.

– Серьезно? – просиял Третьяков.

– Ну, да…

– Понимаешь, Вер, она ведь… Необычная. Впервые меня заинтересовала такая девчонка. Я даже не знаю, как к ней подкатить.

– Просто будь собой, – посоветовала я. – У тебя ведь до этого неплохо получалось к девчонкам подкатывать? Рано или поздно и эту крепость возьмешь. Только не обижай Амелию…

– Знаю я всю эту ваше девчачью солидарность, – поморщившись, начал Третьяков.

– При чем тут солидарность? – решила отшутиться я. – Просто за твое здоровье беспокоюсь.

– А-а-а, – протянул Даня, – ты об этом.

Вспомнив обо всех увечьях, которые Амелия успела нанести Третьяковым, мы с Даней переглянулись и рассмеялись.

В палате появился Никита. Поставил вазу на место и выразительно посмотрел на друга, мол, все, Даня, уматывай. Довольный Третьяков поднялся со стула и, пятясь к двери, громко произнес:

– Ты только не говори Амелии, что она мне нравится.

– Что ты! Я – могила! – со смехом пообещала я, думая, что ни для кого уже не было секретом, как Даня относится к Циглер. В том числе, и для самой Амелии.

– Я так красиво буду за ней ухаживать, она не устоит!

– Иди ты уже! – засмеялся Никита.

– Никит, жду тебя на первом этаже. Поправляйся, Вер! – Последние слова Даня выкрикнул уже из коридора. Тут же до нас донеслось шиканье старшей медсестры.

С Никитой мы долгое время просто молчали. Впервые нас оставили наедине. Парень, сидя на стуле, положил голову на мою кровать, а я запустила пальцы в его густые русые волосы.

– Вера, я ведь просил тебя никуда не ходить, – каким-то сдавленным голосом наконец произнес Никита, не поднимая головы. – Почему ты такая упрямая и все делаешь наоборот?

Я только пожала плечами.

– Я ведь решила, что Люсе может понадобиться моя помощь…

– А я как подумаю, чем все могло закончиться… Я слишком в тебя влюблен, чтобы это пережить.

Никита перехватил мою руку и прижал ладонь к своим губам. Похожие слова я слышала совсем недавно от мамы, но почему-то больше прониклась к признанию Ярового. Все это странно, но лежа на земле под осыпающимися звездами, перед тем, как небо рухнуло, я успела подумать только о Никите…

Яровой по-прежнему не поднимал голову и только держал мою ладонь у своего лица. Я чувствовала его горячее дыхание. А у меня в памяти всплыл тот вечер, когда отец слег с температурой, и я приносила ему в постель чай. Тогда папа сказал, что любовь – это когда о тебе заботятся.

– Пока тут лежу… – начала я каким-то чужим надорванным голосом, который в любую секунду мог сорваться. – Все думаю, чего мне на самом деле все это время не хватало.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍– Мм? – промычал Никита.

– Мне просто хотелось, чтобы обо мне хоть кто-то по-настоящему беспокоился…

На мою выписку из больницы пришли все ребята. Я снова оглядывала их с охватившим восторгом. Как здорово, что это непростое лето свело меня с такими людьми. Все разные, со своими тараканами, или, как говорит наша Руднева, с «интересами». И как здорово, что мы друг друга нашли.

– А за тобой уже приехали, красавица! – проговорила пожилая медсестра, помогая мне пересесть в кресло-коляску. Я удивилась. Ждала, что тетя Соня вызовет такси, но не думала, что она и сама приедет. И еще в голове вдруг щелкнула безумная идея, что у мамы все-таки получилось прилететь в Россию… Но когда меня выкатили в коридор, первым делом у стойки дежурной медсестры я увидела Катерину. Смущенную, без привычного макияжа, но, не изменяя себе, на высоких шпильках.

Иногда некоторые вещи не происходят просто потому, что им не суждено произойти. Сколько бы ты ни смотрел на падающие звезды, загадывая желание, скрещивал пальцы, молился, кидал монетки в море, «сжигал» свою мечту в бокале с шампанским на Новый год… Ничего не сбывается просто потому, что не судьба. Нужно принять это как данность и жить дальше. Несмотря на то что сердце временами будет по-прежнему саднить…