Яркая белая вспышка ослепительного света по глазам.

УДАРЬ. УДАРЬ. УДАРЬ.

Я закрываю глаза и медленно выдыхаю.

Я отодвигаю стопку бумаг.

– Чем ты целыми днями занят? – спрашивает меня Илья, перепроверяя, там ли я поставил подписи, где нужно.

Я отвечаю, что убиваю время в социальных сетях, трачу остатки денег и сплю. Илья скептически кривит лицо и предлагает выпить. Я не могу понять – хочу ли я выпить, но соглашаюсь.

Выбивая из формочек, в стаканы, лёд, Илья задвигает мне мои же от меня советы, которые я когда-то, где-то, сто лет назад зачитывал на каких-то лекциях. Читай книги, чтобы писать книги. Смотри фильмы, чтобы снимать фильмы. Слушай музыку, чтобы сочинять музыку. Просто пиши, чтобы писалось. И прочий очевидный бред. Но таков ритуал приободрения впавшего во грех уныния.

– Слушай, предлагают стихи написать. О столице. Даже не стихи, гимн. Деньги хорошие, а учитывая репутацию, денег можно взять и больше…

Огромная башня Столицы нелепо кренясь, падает на голову застывшему среди бегущих людей Яносу. «Ты монумент великий…», – ободряюще шелестит мне за ухом первую строку воображаемый шёпот.

В помещении огромной башни, что падает на меня, я вижу, как мне, приторно-сластолюбиво улыбающемуся, пожимает руку довольный Президент и вручает позолоченную в рамке «ГРАМОТУ», а Илье позади нас, выдают напечатанный на крафтовой бумаге банковский чек.

– …и силы всей страны оплот, – бормочу я, ощущая явственно привкус бумаги и запах кислотной мерзости.

– Что? – спрашивает Илья.

– Ничего. Плохая затея. Не хочу такое делать, – заявляю я.

– Ну и ладно. Но ты подумай.

Я принимаюсь обсуждать новые идеи. У меня плохо выходит изложить копошащиеся в мозгах задумки в строгом историеподобном исполнении. Я путаю, забегаю вперёд, недосказываю важные части. Попутно меня поражает, как у меня вообще выходит что-то писать, если я не могу ничего толком объяснить даже своему агенту. Илья интуитивно понимает мои задумки, он понимает, что я имею в виду, но всё же он пытается сменить направление разговора. Чуть опьянев, он хватается за надёжную, в плане позитивно укрепляющих тенденций, нить: наши общественные достижения. Их легко и приятно обсасывать.

Я поддакиваю, хоть скептицизм во мне бурлит.

Первая книга: проданы права на печать и экранизацию сериала за рубежом. Вторая: проданы права пока только печать, но ведутся переговоры по экранизации в полнометражный фильм. Продюсерский центр, какие-то участия в каких-то прайм-тайм шоу, лекции и интервью прошли парадом успеха пару лет назад, постепенно сходя на безвестность.

Всё это звучно со стороны. Всем этим можно хвастаться им, остальным.

Но в этом нет ничего особенного. Это не произвело фурор в общекультурном значении всего человечества. Возможно, вы не поймёте, но опьяневший Илья это понимает. И поэтому он прекращает блевотную ерепенистую канонаду и говорит чисто, абсолютно адекватно, выпуская в потолок желтоватый сигаретный дым:

– Ты понимаешь, ты в этой стране первый такой.

Я мысленно обещаю ему, что наша третья книга станет Большим и Знаковым явлением. Что о нас не забудут через короткое время. Что мы сделаем так, как хотим и при этом умудримся продать себя как можно дороже. Пьянея уже сам, я обещаю всё больше и больше.

Но вдруг понимаю – что всё это не имеет значения.

В делах, касающихся выпивки, мне запоминается ярко и однообразно – стеклянное осушаемое дно.

От малых рюмок, до больших пивных кружек.

Глоток – стеклянное дно на память в подарок.

И снова.

Разговоры людей вокруг смутны и не имеют значения. Они источники глухого смеха, источники каких-то будущих полунадуманных историй, они как точки опор социального значения.

Искренние источники жизни.

Шот за шотом.

Сегодня день рождения престарелого главы центрального телеканала. С этого же дня он добровольно уходит на пенсию. У его коллег и подчиненных чувство облегчения. Они ощущают новое, им грезятся значимые перемены, свежий бриз свобод и прочее в таком духе. В связи с этим – обстановка на празднике раскованная, воодушевлённая.

Я на тесно усаженном диване. Справа от меня поэтесса, певица и композитор в одном лице – Афина. Она трётся об меня своим голым белым бедром, задрапированным лазурным платьем, рассказывает всем сидящим о том, сколько ей присылают изображений членов и что можно открыть целый музей, посвящённый этому. Слева, разнузданный, с красивой пышной бородой, здоровяк Гавриляйкис. Он работает в министерстве культуры, но в это министерство не верит, мол, это для творчества вредно. Напротив нас сидят странные персонажи с телевидения и странные персонажи с интернета, все они хорошие приятели Афины. Эти две группировки рассказывают о своей недавней эмигрантской жизни, перебивая друг друга и, стараясь обскакать друг друга, жалуются, в плане «кому было тяжелее». Они перемалывают истории про потёкшие унитазы в съёмных квартирах, ночевки на вокзалах, проекты за еду и что-то в этом роде.

Шот за шотом.

К нашему разобщённому столу присоединяется ещё сброда. Продюсер, эскорт-тёлка, телеведущая Майер, пророчащаяся в диктаторское руководство каналом, ещё один писатель, по совместительству мультипликатор, жирный шоумен, неприлично молодой клипмейкер, и мучающийся от происходящего, художник со своей тощей женой.

Задорный корпоратив работников культуры и просвещения.

Я смотрю на художника. Желающий писать симфонии по типу Айвазовского – пишет занудные абстракции и поп-арты коммерческого успеха. Он весь в татуировках. В носу у него кольцо, как у коровы. Мне хочется обнять его и пожалеть. Одновременно мне хочется выдернуть это кольцо, разорвав носовую перегородку, ударить кулаком по лицу и заорать: «Хули ты ничего с этим не делаешь?».

Но вопрос в другом – кто его сюда позвал и почему он согласился?

Он идёт в сторону туалета, и я иду за ним.

В туалете я умываю лицо, раскрасневшееся, горячее от алкоголя, подгадываю момент, когда художник проходит мимо. Я обнимаю его и говорю ему, что всё будет хорошо. Он ниже меня на полголовы, у него тонкие мягкие плечи. Он возмущён. Он толкает меня и говорит, что я пидор и чтобы я держался, нахрен, подальше. Я с силой сжимаю пальцами ему щёки и говорю, чтобы он заткнулся. От него пахнет масляными красками. От этого запаха крыша едет.

Художник мешкается, отбрасывает мою руку со своего лица и бежит прочь, ударившись об косяк, нелепо хлопнув дверью, окатив меня испуганным взглядом на прощание.

За голубоватым зеркалом, в идеально белом освещении, давящем на глаза со всех сторон, в восхитительной уборной хохочет Янос Рувер. Хохочет не как безумный маньяк, хохочет приемлемо. Будто вспомнив приличный анекдот.

Мы сидим в моей старой машине. Мне восемнадцать, Эве то ли пятнадцать, то ли шестнадцать. Она показывает мне свои картины. Толстые мазки масляных красок изображают невероятные фигуры, геометрически искажённые структуры мятых абстракций, напоминающих части тел каких-то уродцев с пружинами вместо голов.

Да, это красиво. Наверное.

Я просто первый раз вблизи вижу рисунок масляными красками.

Я запоминаю этот запах.

К нему примешивается запах бензина и сладкий аромат духов. Что она понимает в духах, чтобы так элегантно ими распаляться?

Я целую Эву, стараясь смять всю её полностью. Мне хочется, чтобы она вся была моей.

Её рисунки валяются по всему салону. На моих руках следы от непросохших красок. Я целую её и это самый лучший поцелуй. И самое приятное тело в мягком свитере.

Что я понимаю в поцелуях?

Вполне достаточно, чтобы понять, что это восхитительно.

Её зеленоватые глаза с вкраплением серого смотрят опасливо. Зрачки в них становятся всё шире. Она барахтается, старается меня слабо оттолкнуть, но поддаётся и её губы смазываются с моими.