«Ты знал?» — Гермиона не уточняла, о чем конкретно должен быть поставлен в известность Малфой: то ли о предстоящем убийстве, то ли о личности злодея, то ли о том, почему это вообще произошло. Она сама не до конца понимала смысл собственного вопроса, но почему-то была уверена, что Драко обязательно сможет уловить его суть. Мерлин, пусть хоть кожей почувствует, что именно она хотела сказать!

Малфой молчал.

Вчитывался во многочисленные мелкие строчки, хмуря тёмные брови, так необычно контрастирующие со светлыми волосами, и, кажется, всерьёз намеревался прожечь взглядом номер «Пророка». Видит Моргана, Грейнджер бы ни на сикль не удивилась, если бы бумага тотчас же воспламенилась, а после развеялась пеплом по комнате, как те сгоревшие лепестки лилий, которые постигла та же участь в лазарете. Тем не менее, волшебник продолжал молчать, игнорируя то ли заданный ему вопрос, то ли саму гриффиндорку.

«Ты знал? — обойдя его полукругом и чувствуя, как кончики пальцев начинают нервно трястись от затянувшегося неведения, упрямо повторила Гермиона, внимательно всматриваясь в нечитаемое лицо. — Ответь мне, Малфой! Признайся!»

И Драко поднял глаза.

Просто смотрел, едва ли не впервые глядя не сквозь, а прямо на неё, не прячась от внешнего мира за колючими терниями и не скрываясь за привычной маской. Открывая то, что кромсало его душу, вгрызалось в сознание, терзало под черепной коробкой. Выпуская из груди всех тех демонов, что так долго резали её, исполосовывали острыми когтями предубеждений. В его глазах ломались айсберги былых установок, трещали, разваливаясь на бессчетные льдины целые снежные горы принципов и идеалов, ревело и бушевало Северное море долга и сомнений, наглядно показывая внутреннюю борьбу, развернувшуюся в голове Малфоя, истошно выли ветры, заставляя кожу девушки покрываться мурашками, и только через чёртову вечность, сплетенную, должно быть, из миллиарда секунд, Драко медленно выдохнул и покачал головой.

Доверился.

Почему-то такой, казалось бы, простой жест говорил Грейнджер о слишком многом, не произнесенном вслух. Драко ей поверил. Плюнул на то, что десятилетиями вдалбливали ему в голову представили его рода во главе с отцом, согласился поделиться чем-то, что было слишком личным, с ней, Гермионой, девушкой, с которой желал никогда не иметь ничего общего. Восьмой курс изменил слишком многое в их жизнях — оспаривать этот факт смысла не было.

Только в этот момент гриффиндорка осознала, насколько сильно, несмотря ни на что, верит ему сама.

После затянувшегося молчания, настолько тяжёлого и густого, что желание пробить в старом окне ещё несколько дыр, помимо уже имеющихся, чтобы в кабинете стало хотя бы немного больше воздуха, стало практически материальным, Малфой вопреки всем предположениям первым нарушил тишину, причём ничем иным, как серьёзным: «Нам нужно поговорить». Это «нам», подразумевающее такое слово как «мы», пробежало вереницей мурашек от шеи до поясницы Гермионы и так чётко прозвучало у неё в голове, что в какой-то момент она даже перестала сомневаться, что-то самое «мы» было всегда и вовсе не исчезало. Неожиданно это стало таким значимым и важным, будто только что, здесь, в этом пустом полуразрушенном кабинете, после их обжигающе-горячих поцелуев случайная леденяще-холодная новость и последовавший за ней короткий разговор стали чем-то, что дало им, двум до одури похожим противоположностям, переступить некую черту, сделать шаг в их запутанных взаимоотношениях туда, где их давно ждала точка невозврата. Грейнджер хотела всё обдумать, рассмотреть многочисленные «за» и «против», но как-то неожиданно поймала себя на мысли, что неосознанно встала на сторону Драко ещё тогда, когда он открыл ей один из своих самых страшных секретов в вечно пустующей уборной третьего этажа.

Именно там за последние две недели они успели встретиться несколько раз, ведь тогда, после принятого решения действовать вместе, оба понимали, что не в состоянии размышлять о чем-то ещё. Волшебники не обговаривали заранее время, не уточняли, удобно ли оно им обоим, просто, сталкиваясь взглядами за ужином, сразу понимали, где и с кем окажутся через пару часов, сразу после отбоя. Первая их встреча показалась Грейнджер самой странной из всех, что когда-либо у неё были. Студенты молчали, пытаясь найти внутри себя подходящие слова, и, пересилив нечто вроде самолично выстроенных барьеров, все-таки смогли начать говорить, хотя это и было сложно. Во второй раз диалог протекал значительно проще, пусть и до «нормального» ему ещё предстояло расти очень далеко, а в третий волшебники говорили почти так, будто все действительно было в порядке. Ничего необычного и из ряда вон выходящего. Просто магглорожденная гриффиндорка и чистокровный слизеринец ночью в замкнутом пространстве. Наедине. О, Мерлин!

— Есть ещё какие-нибудь варианты? — Гарри по очереди осмотрел друзей, жестом заставляя черную пешку повиноваться и сделать шаг вперёд.

Вариантов не было. Ни способов раскрытия тайн Пожирателей, ни методов их поимки, ни возможностей доказать причастность Малфоя к их делам. Последнее, к слову, почему-то очень радовало Гермиону. Она, как ни пыталась, больше не могла видеть в Драко врага, особенно сейчас, когда полностью убедилась в лживости сказанных им в Астрономической башне слов. Даже тогда, после бала, проклиная слизеринца за предательство и причиненную боль, Грейнджер, хотя и не признавалась в этом самой себе, понимала, что чувствует внутреннее опустошение исключительно потому, что ей не всё равно, потому, что подпустила его слишком близко. Мерлин, весь её хитроумный план, своими элементами схожий с определением «мести», только доказывал то, что поступки и поведение Малфоя пробуждают в ней, Гермионе, не лучшую ученицу школы, не надежду магического мира, не героиню войны и даже не подружку Гарри Поттера, а обычного человека. Такого же, как и все, наделенного достоинствами и недостатками, слабостями. Изощренно принуждая гриффиндорку к не самым благочестивым поступкам (на которые она, как ни иронично, соглашалась сама!), он заставлял её едва ли не впервые после войны чувствовать себя живой.

Настоящей.

Это поистине была магия.

— О, это те самые шахматы? — появление солнечной и невероятно жизнерадостной Джинни Уизли вывело Грейнджер из анализа собственных чувств и эмоций, отвлекающего, между прочим, от чтения, а парней — из усердной мозговой деятельности, направленной не только на планирование предстоящих «ходов», но и на разрешение насущных и весьма опасных проблем. — Кто выигрывает? — коротко поцеловав своего молодого человека в щеку, девушка присела на подлокотник его кресла.

— Пожиратели, — устало выдохнул Гарри, ссутулив спину и опустив голову, — а мы, увы, в проигрыше… — Поттер, начавший все чаще за последнее время страдать головной болью, стал снова массировать виски. Джинни ласково погладила его по голове.

В этом невинном и самом простом жесте было столько поразительной нежности, что Гермиона почти почувствовала, как начинает колоть под подушечками пальцев лишь от того, что они не могут хотя бы невзначай коснуться белоснежно-платиновых волос.

«Годрик, это уже помешательство!»

Резко покачав головой, будто и впрямь рассчитывая вытряхнуть из неё безумные, абсолютно ненужные размышления, Грейнджер решила прервать внезапное, но уже затянувшееся молчание:

— Джинни, мне показалось, или ты хотела нам о чём-то рассказать?

— На самом деле, да, — как-то слишком нерешительно начала всегда боевая гриффиндорка, нервозно оглядывая всех друзей по очереди. — Но теперь это прозвучит неуместно, наверное…

Гарри уверенным движением перехватил руку, которой девушка до сих успокаивающе поглаживала его по голове, и сжал её в своей ладони, без слов призывая продолжить. Почему-то Гермионе сразу же вспомнилось, как чуть больше месяца назад она тем же способом приводила в себя разбушевавшегося Малфоя, пытающего Круциатусом Джеффри Хупера, а после возвращала в реальность из омута призраков прошлого.