— Любой адвокат разбил бы все показания твоего отца, потому что вина была очевидна, — волшебник сделал паузу в речи, но не в движении, по-прежнему продолжая медленно двигаться по кругу, не сводя глаз с собеседника. Видимо, параноидальная осторожность — черта, присущая не только Пожирателям. — Если же говорить о тех, кто работает на Министерство Магии, то эти юристы отправили бы Люциуса прямиком к дементорам, особенно если бы всплыла информация того пленника. Поэтому это дело взял я.

— Значит, отец всё знал, — нахмурился юноша, прокручивая в памяти все события того лета. — Это он придумал накачать меня Веритосерумом?

— Нет, — Лукас покачал головой, — Малфой-старший недостаточно для этого умён. Идея была моей. Ты, конечно же, осуждаешь меня, но согласись: присяжные просто не смогли бы не поверить несчастному мальчику со сломаным детством, отчаявшемуся настолько, что решившему дать показания против собственного отца. Мы сыграли на их чувствах и, что самое главное, победили.

— Да, победили, выставив меня предателем своей семьи, — Малфой поморщился, вспоминая, как после того заседания на него обрушился шквал общественного презрения. Казалось бы, Драко и так уже скатился по социальной лестнице, однако тем летом ему удалось пробить самое дно.

— Это не так, — Уокер покачал головой. — Вернее, не совсем так. Если бы ты был внимателен на суде, — слизеринец вспомнил свое ощущение прострации на заседании и практически впал в него снова, — или, например, выслушал бы меня в ноябре в Азкабане, то всё понял бы. Да, показания против Люциуса были даны, но под Веритосерумом ты рассказал лишь о пытках заклинаниями средней тяжести, коррупции, пособничнсиве и ещё о некоторых других преступлениях. Иными словами, ты отвечал на правильные вопросы, заданные мной так, чтобы помочь, а не навредить.

Драко сначала не поверил, а потом впал в шоке.

Был в полнейшем ауте.

Игра перевернулась, но того, что она опрокинется вверх дном, не ожидал никто. Слизеринец ежедневно винил Лукаса, так долго его ненавидел, но что теперь? Оказалось, что мужчина вовсе не предавал никого из Малфоев, более того, все это время он лишь помогал. Подобный расклад событий никак не мог осесть в голове, он попросту не помещался в сознании, но сейчас, пересматривая события прошлого с другой стороны, Драко лишь убеждался в правдивости слов собеседника. Например, он отлично помнил будто бы виноватое выражение лица Лукаса перед тем, как тот напоил его сывороткой правды. Из памяти не исчез и список статей обвинения, присланный из Азкабана осенью. Не испарились и воспоминания о том, как спокойно отзывалась о Уокере Нарцисса, когда юноша обнаружил ненавистное имя в «Посетительском учёте Малфой-мэнора». Мать тоже знала. Все всё знали. За исключением, разве что, самого Драко. Всё как всегда.

— Если так, то как мой отец связан с твоими женой и ребёнком? — на самом деле Драко было плевать. Его совершенно не интересовала личная жизнь недодруга-переврага, но эта деталь явно имела свое значение.

— Непосредственно, — в голосе мужчины вновь зазвенела сталь. — Он сделал недостаточно. Нашёл для Мэри убежище, но когда еще не пойманные Пожиратели начали мстить и объявили охоту на всех «обидчиков», в том числе и на неё, он промолчал. Признайся Люциус в том, что до сих пор имел связь с ними, его срок бы увеличили, поэтому, спасая свою шкуру, он подставил меня.

Драко молчал.

Потому что слов действительно не было.

Да, такой поступок был вполне в духе Люциуса, но теперь же судить его было гораздо сложнее. Выбор между спасением себя или другого всегда являлся одним из самых трудных среди тех, что могли встать перед человеком. Мерлин, да в такой ситуации вообще нет выбора! Пожертвовать собой ради всех — это не про слизеринцев, и уж тем более не про Малфоев.

«Правда? Тогда почему ты здесь?»

— Пожиратели обнаружили убежище Мэри и вломились в него. К чести твоего отца, — «чести, которой нет», — он использовал много заклинаний на доме, поэтому, когда пришли те, кто представлял опасность, магия переместила мою жену в неизвестном направлении. Мэри исчезла, и я лишился не только любимой супруги, но и ещё нерожденного ребёнка.

Закончив фразу, Лукас шумно выдохнул, прекратив вышагивать круги и опустив голову, устремляя взгляд на пол. Туда, где до сих пор валялась колдография среди осколков стекла разбитой рамки. Должно быть, точно так же развалилась на куски и жизнь Уокера. Рухнула в один момент, как карточный домик из-за дуновения ветра, и теперь уже ничего нельзя было склеить и починить. Драко смотрел на сгорбленного мужчину напротив и видел ответы на все свои вопросы: теперь становилось ясно, почему среди хлама в чулане бережно хранились розоватое кресло, купленное, очевидно, миссис Уокер, и так и не собранная детская кроватка. Лукас строил на планы будущее, мечтал о том же, о чем и все, и теперь именно эти надежды выворачивали нутро его души. Даже потеряв последнее, он не мог попрощаться. Жил одной-единственной мечтой, что однажды найдёт жену и ребёнка, и, вероятно, рано или поздно ляжет в могилу, до последнего думая о них и своей вине.

«Семья. Единственное, что может быть крепче, чем змеиные гнезда».

— Ты же «звезда» всего Министерства, Уокер, — прозвучало слишком хрипло из-за затянувшегочя молчания. Испытывать сочувствие к тому, кто вызывал раньше лишь жгучую ненависть — странно, почти противоестественно. — Неужели там не нашлось никого, кто помог бы тебе?

— Что бы я сказал? — вопрос, сочащийся болью. Почти упрекающий весь мир и себя самого. Видимо, Лукас был полон ненависти не из-за подлости, жадности и всего того, что приписывал ему младший Малфой. Чёрное чувство действительно разъедало душу мужчины, но всё было далеко не так просто. Уокер и правда ненавидел, вот только не кого-то, а исключительно себя. — То, что Мэри исчезла из-за того, что я заключил сделку с Пожирателем? Меня бы отправили под суд, и тогда бы никто, никто, слышишь, ни единая живая душа не стала бы искать её. Я единственный, кто может все вернуть.

Малфой уже не винил врага, и осознание этого факт так неожиданно ударило под дых, что буквально сбило с ног.

— Поэтому тебе и нужна шкатулка.

Лукас оторвал взгляд от колдографии и, встретившись с серыми глазами, впервые не увидел в них осуждения или презрения. Зато неожиданно обнаружил понимание. Такое странное, хрупкое, почти эфемерное. Тот, кто был выбора лишён, действительно мог понять того, у кого этого самого выбора изначально не было, и это так извращенно-символично, что хотелось пустить Аваду себе в висок.

— Не отрицай, я и так всё знаю. Непонятно только, как ты про неё узнал? Крестраж держался в строжайшем секрете, про него знали лишь те, кто сам пожертвовал свою кровь. Кто мог рассказать тебе?

Уокер молчал слишком долго, так, что напряжение начинало крошить штукатурку в спальне, и когда сомнений, что с минуты на минуту комната рухнет, практически не осталось, неожиданно признес:

— Твоя мать, — два слова пронеслись шумом в ушах слизеринца. Мерлин, нет. Этого просто не могло быть. — Это она рассказала мне.

Драко не мог в это поверить, ведь сказанное звучало, как полнейший бред. Кроме того, Нарцисса ведь была в неподдельном шоке, когда узнала о шкатулке. Следовательно, она не могла быть в курсе заранее. Или могла? Ложь ведь течёт у слизеринцев в крови, не так ли?

— Нарцисса всегда казалась мне удивительно умной женщиной, и когда она предложила мне заключить Непреложный обет, у меня не было причин отказать ей, — мужчина перевёл тяжёл взгляд на пейзаж за окном. Февральский мороз рисовал на стекле узоры, переплетенные сотней линий. Вероятно, в такие же узлы завязывались и закручивались мысли и воспоминания двух волшебников. — Твоя мать знала о сделке между мной и Люциусом, а потому опасалась, что рано или поздно ты натворишь дел. Всё, о чем она просила, так это твоя защита.

— Поэтому ты ничего не сказал, когда я напал на твоих прихвостней в Азкабане, — догадался Драко. Понимание, что всё давно было решено за него, выкачивало из организма последние силы. — Итак, мать приняла Непреложный обет, чтобы защитить меня. Что за эту цену потребовал ты? Шкатулку?