— Будто бы Вы не знаете… — голос настолько мягкий и елейно-сдадкий, что захотелось вытошнить из себя собственные слова, приправленные фирменной малфоевской ухмылкой. Это было именно то, чему учил сына Люциус: даже в моменты страха и тотального бессилия делать вид, что ты полностью контролируешь ситуацию. Кривиться настолько естественно, будто не просто распланировал всё на свете и предвидишь действия противника на два шага вперёд, но и манипулируешь им. Дергаешь за ниточки, как самый искусный кукловод. Пусть даже в реальности все в точности наоборот. Возможно, это было глупо, вероятно, до ужаса наивно, но в Драко вбивали эту уловку, как непреложную истину, с самого детства, а потому рефлекс просто не мог не сработать. В Малфое буквально выдрессировали эту черту, и к неполным восемнадцати годам действия были идеально отточены, а механизм работал безупречно: как только губы изгибались в фальшивой усмешке, настоящая уверенность приходила в тот же момент, как нечто само собой разумеющееся. И, видит Мерлин, сейчас это было как раз вовремя.

— Не знаю, — подтвердил Лукас, нахмурившись. Пряча руки в карманы брюк, он немного согнулся и, то ли так упал свет, то ли дело было в испортившейся осанке, но мужчина стал выглядеть реально уставшим. Что-то подсказывало, что это утомление не имело совершенно ничего общего с работой, где волшебник, предположительно, провёл всю ночь. Казалось, эта особая перегрузка шла изнутри и в какой-то мере даже напоминала апатию. Будто однажды на Уокера рухнул огромный груз и он, нагруженный вселенской усталостью, больше не мог дышать так, как делал это прежде, вдыхая свежий воздух полной грудью. Теперь же ему оставалось лишь довольствоваться жалкими глотками кислорода, урывками выхваченными из-под непосильной ноши, и по мере того, как под обузой трещали кости, вместе с телом вжималось в землю желание бороться и сопротивляться, исчезая где-то в слоях тёплого гумуса или же холодного чёрного кафельного пола. Что-то было не так. Драко заметил это ещё тогда, несколько месяцев назад, когда по экстренной просьбе Грейнджер Гермионы вернулся из мэнора в Хогвартс, чтобы в итоге быть вызванным ночью на мороз для конфиденциального разговора с врагом. Помнится, тогда была ужасная метель, и свитер промок из-за снега настолько, что его смело можно было отжимать. Именно это Грейнджер и делала, стоя на одну ступеньку выше на лестнице. Что было потом? Они поцеловались. Это был первый раз, когда его непоколебимое самообладание дало крупную трещину. Наверное, именно с той ночи его рассудок начал медленно съезжать в пучину янтарно-медовых глаз.

«Чёртова лирика. Херова романтика».

— Драко…

— Где шкатулка?

Прозвучало одновременно, из-за чего голоса смешались, но разница была очевидна и ощутима. Дело было в контрасте. Тембр одного — успокаивающий, охлаждающий пыл, усыпляющий бдительность. Слова второго же прозвучали слишком грубо и резко, почти зло. Будто тот, кто это сказал, очень сильно не хотел что-то или кого-то терять, но не мог сделать ничего, чтобы удержать или спасти это. Говорить о разнице в тонах и голосах можно было хоть вечность, анализируя эмоции, вложенные в слова, и мгновенно повисшая тишина способствовала этому как нельзя лучше, если бы не одно «но»: молчание давило на виски, сжимая их склизскими пальцами, и душило, будто выкачивая последний кислород из тёмной спальни.

— С чего ты взял, что она у меня? — резко и бескомпромиссно. Да, вот оно. Больше не было того мягкого, елейного голоса, отметающего прочь сомнения и подозрения. Вместо него появился конкретный вопрос, прозвучавший куда твёрже, чем всё, сказанное ранее. Облезлый волк, спрятавшийся под шкурой невинной овечки, не мог сидеть в укрытии вечность, потому что в противном случае ему пришлось бы сдохнуть от голода в окружении еды. Также и здесь: гнилая сущность Уокера выползала на поверхность, вытекала, как тягучая нега, и это явно было только началом. Лукас не отрицал, что знал о шкатулке, как и не спорил с тем, что речь шла об одном конкретном ларце.

Привычная злоба, как раскаленная сталь, стекла вниз по горлу, и Драко, проглотив её, почти подавился ей и презрением к находящемуся напротив волшебнику. Лукас больше не стоял рядом с выходом, он подошёл ближе, и теперь мужчину и парня разлеляли лишь несколько метров и разбитая колдография, валявшаяся на полу между ними.

— Где же ты её достал, Уокер? — игра в «кошки-мышки» перевернулась, причём ключевое изменение состояло в том, что «жертва» и «охотник» поменялись ролями. Размышляя о такой интересной метафоре, Драко насмешливо склонил голову: «Ну, и у кого теперь козыри?» — Шкатулка всегда была либо у Волдеморта, либо у Пожирателей. Никто из них не отдал бы тебе её даже под страхом смерти.

Совершенно того не замечая, волшебники начали двигаться по кругу, центром которого все ещё была колдография, достав палочки и буравя друг друга взглядами.

— О, ты снова выставляешь меня монстром, — притворно-тяжело вздохнул мужчина. — Мне ведь не обязательно кого-то запугивать, ведь так?

— Верно, — подтвердил Малфой, продолжая шагать по кругу и не сводя глаз с собеседника. — Что тогда? Снова ударил кого-то в спину и напоил Веритосерумом? Я-то знаю: у тебя это отлично получается.

Уокер молчал. Прожигал юношу тёмным взглядом и выглядел так, словно размышлял о чем-то очень важном и серьёзном. Такое выражение лица, как правило, было у тех, кто действительно знал больше остальных и всегда находился на шаг вперёд.

— Знаешь, кто эта женщина? — министерский работкик кивнул на пол, где из-под разбитой стеклянной рамки продолжала улыбаться загадочная брюнетка. — Это Мэри. Моя жена. В тот день, когда было сделано это колдо, она узнала, что ждёт ребёнка.

Драко не хотел этого знать и изо всех сил желал закрыть уши, но что-то подсказывало, что этого делать нельзя. Вряд ли Лукас изъявил бы желание поболтать о семейной жизни в столь напряжённый момент, следовательно, он собирался сказать то, что имело значение и возымело бы какой-то эффект.

— Вероятно, у тебя мог возникнуть логичный вопрос: где же она? — продолжил Уокер. — Почему на окнах не висят мерзкие розовые занавески с рюшами, почему по дому не бегают дети, почему здесь так пусто? — каждый из риторических вопросов был до краёв наполнен болью — это ощущалось почти на физическом уровне. — Я тебе отвечу: то, что я уже почти год живу здесь один — вина исключительно твоего отца. В то время, когда ещё шла война, мы с Люциусом сотрудничали: я сообщал ему нужную информацию из Министерства, а он должен был обеспечить неприкосновенность моей семье.

Малфой сжал челюсти. Ему заранее не нравилось то, что ему предстояло услышать.

— Как ни странно, обещание было сдержано, — мужчина выдержал паузу. — Но однажды всё изменилось. Один из волшебников, кому удалось выбраться живым из подземелий Малфой-мэнора, грозился заявить в прессе о том, что делал твой отец, что привело бы его прямо к дементрам. Я работал адвокатом Люциуса и должен был что-то сделать. В то время многие Пожиратели до сих пор находились на свободе и начинали мстить. Поэтому мы с твоим отцом заключили новую сделку: он обязался обеспечить моей жене и будущему ребёнку безопасное жилье вдали от всей этой разрухи, а я, в свою очередь, обещал устроить такую сенсацию, которая не дала бы пробиться в газеты новости того пленника.

— Поэтому ты отказался от дела моего отца прямо перед судом, — догадался Драко. — «Обвинение» использовало бы показания освобожденного на заседании, поэтому нельзя было допустить, чтобы процесс состоялся.

— Верно, — кивнул мужчина, — только это ещё не всё.

«Неудивительно, — чуть было не буркнул вслух слизеринец. — Видит Мерлин, я был бы почти разочарован, если бы на этом все закончилось!»

— После моего отказа от дела твоего отца процесс, во-первых, был перенесён, что помогло выиграть время, и, во-вторых, путем переговоров мне удалось встать на сторону «обвинения» вне обычного порядка.

Драко не знал, о какой конкретно сумме шла речь, но был готов поклясться, что от количества нулей этого «способа переговоров» у всех Уизли глаза полезли бы на лоб и вылетели из орбит.