Драко молчал.
Неизвестно, о чем он так долго размышлял, но, очевидно, с трудом придя к консенсусу с самим собой, всё же предложил обговорить план. Девушка кивнула. Наблюдая за тем, как Малфой мерит шагами небольшую комнатку, наворачивая круги, гриффиндорка с придирчивой тщательностью рассматривала, как Драко хмурит лоб, из-за чего на серьёзном сосредоточенном лице появлялась складка между бровей, за тем, как он жестикулирует красивыми длинными пальцами, как меняет интонации в зависимости от того, всё ли сходилось в стратегии, и, наконец, как он смотрит на всё вокруг и на неё саму. В эти минуты у Гермионы складывалось как никогда стойкое ощущение, что она действительно знает его. Причём знает наизусть. Мимику, тембр голоса, привычки, — может с закрытыми глазами представить всё, что что делает этого юношу Драко Малфоем. Видит Годрик, за те дни, что они не общались, Грейнджер начинала скучать. По тому, какая она с ним, и какой он с ней. Без его кривых ухмылок и закатанных глаз, без её скрещенных на груди рук и сжатых в полоску губ. Без всего того, что их отличает, но со всем тем, что наоборот сплачивает.
«Что будет дальше, Драко?» — Гермиона не уточняла, что конкретно имела в виду, и не говорила, что подразумевала «с нами», но Малфой и так всё понял. Он и без всяких объяснений прекрасно осознавал, насколько всё сложно, знал, что происходящее между ними при любом результате закончится. С той лишь разницей, что при удачном варианте событий слизеринец уничтожит шкатулку и останется жив, а в менее счастливом случае…
Это ведь даже не отношения.
Поглощая взглядом каждое движение до сих пор молчавшего Драко, Грейнджер как никогда отчётливо понимала, что они всё равно не смогут быть вместе. Не важно: проиграют ли или же выиграют. Они не будут встречаться, как все нормальные подростки, ни при каких обстоятельствах. Ему не позволит семья, а её не поймут друзья и вся Британия. Вот так просто. И в этот момент стало настолько обидно, что захотелось демонстративно топнуть ногой по и без того разбитому кафелю, чтобы эхо известило весь Хогвартс о том, как чертовски несправедлива эта жизнь. Чтобы каждый ученик и преподаватель понял, насколько больно знать, что потом, когда с эпопеей с крестражем будет покончено, ей, великой Гермионе Джин Грейнджер, девушке, у которой, казалось бы, есть всё, придётся на протяжении трех месяцев ежедневно полностью игнорировать того, кого она любит, а после расстаться с ним навсегда, оставив память об этой истории в стенах старого замка. У них ведь действительно ничего не выйдет. Даже если её друзья примут его, а мистер и миссис Малфой — её, эта идея всё ещё будет обречена на разгромное фиаско по одной простой причине: Драко не любит её. Да, уже не ненавидит, да, может и доверяет, но всё ещё не любит. Мерлин, что он вообще чувствует?
«Я не знаю, — выдохнул слизеринец, и это прозвучало настолько устало, что у Гермионы сжалось сердце. Это все слишком сложно. Им обоим всего по семнадцать, но позади война, а впереди — неизвестность. Просто дети с перечеркнутым прошлым и сломанным будущим. Ничего более. — Я не знаю, — повторил Драко, и это был словно ответ на мысленный вопрос гриффиндорки. Ведь и сам Малфой, наверное, действительно не имел ни малейшего понятия, что творится в его голове и сердце. — Я не знаю».
Теперь молчала уже Гермиона. Нет, она не собиралась плакать, биться в истерике и повторять за всеми теми девицами из маггловских сериалов, которые страдают так театрально и приторно, что хочется выключить телевизор, а пульт бросить в урну, чтобы не видеть настолько сентиментальную дрянь уже никогда. Она даже не могла сказать, что у неё разбито сердце. Это было другое. Она теряла надежду, с каждой новой секундой лишаясь веры, что им обоим есть за что бороться.
Есть ведь?
Развернувшись и направившись к дверям, Гермиона почувствовала, как на её запястье сомкнулись вечно холодные пальцы и резко потянули назад, из-за чего она внезапно, сама не заметив как, оказалась настолько близко к лицу Драко, что чувствовала его дыхание на своей щеке. По коже тут же пробежали мурашки, а волосы на всем теле, кажется, встали дыбом. То, как близкое присутствие Малфоя действовало на её организм, всегда выбивало рациональную гриффиндорку из колеи. Почему она чувствует это именно с ним и ни с кем другим? Как давно лучшая ведьма столетия отдала свою душу сероглазому дьяволу?
«Однако, кое-что я могу знать наверняка, — его шёпот обжег кожу шеи, и Гермионе показалось, что она сейчас упадёт в пропасть, ведь у неё действительно подкашивались колени. Чёртовы малфоевские губы слишком близко, а ей самой слишком жарко, чтобы сохранять непоколебимое спокойствие и умение твёрдо стоять на ногах. Абсент, полынь, цитрусы — классика, ставшая её второй кровью, разливающейся в венах по телу с того дня, когда она впервые почувствовала аромат его парфюма, и когда Драко наклонился к ней, резкие ноты лишили её кислорода в этой расплывающейся перед глазами комнате. — Мы справимся. Переживём это дерьмо, Грейнджер».
Губы сталкиваются в поцелуе, и вселенная резко сужается до размеров этой мизерной комнаты. Галактике тесно, она жмется в кафельных стенах, из-за чего на них образуются новые нитевидные трещины, но даже если рухнет все здание вместе с крышей и фундаментом, Гермиона все равно не заметит. Драко-чёртов-Малфой, мальчик-который-убил-её-принципы, целовал её так, что гриффиндорке казалось, что даже если на части развалится не только замок, но и вся вселенная, ей будет плевать. Его губы выкачивали из неё воздух, лишали ориентира в пространстве, но делали это настолько нежно, что внушали непоколебимую надежду на то, что они действительно справятся. Вместе. С любыми катастрофами и провалами. Крепкая уверенность в том, что Драко глубоко наплевать на неё, треснула и превратилась в крошево ровно в тот момент, когда его губы нашли её. Даже если это не чувства, а всего лишь безумие, это не имеет значения. Потому что гореть в этом Аду они будут вместе. Не важно: любовь ли, ненависть — это всегда было взаимно. С самого начала. И за это действительно стоило бороться.
Кожа лица Гермионы горела ярким пламенем под обжигающе-холодными пальцами, в то время как вторая рука Драко обнимала гриффиндорку за талию и прижимала ближе, и хотя Грейнджер совершенно не могла соображать, где-то на краю её подсознания крутилась мысль, что это «мы справимся» говорила Малфою она сама, причём непосредственно в этой уборной. В тот день он был пьян, зеркало — разбито, а она — напугана до полусмерти. За эти месяцы изменилось настолько много, что было трудно представить даже то, что подобное вообще возможно.
Но это было реальностью.
Их реальностью.
— Надо было подарить Снейпу на Рождество пару десятков факелов, — недовольно пробурчала Джинни, спускаясь по лестнице в подземелья и к собственному неудовольствию отмечая, что чем дальше она идёт, тем меньше света виднеется впереди.
— Ага, — согласился с сестрой Рон. — Темно так, что Мерлин ногу сломит.
Перманентно-недовольные предстоящим уроком Зельеварения «львы» и как всегда тотально-хладнокровные «змеи» толкались в неимоверно узком проходе коридора, а слабое освещение только способствовало постоянному наступанию на ноги и, следовательно, нарастающему недовольству. Гермиона никогда не понимала того, зачем эту часть подземелий сделали настолько неудобной: на других этажах, в том числе и тех, что относились к Пуффендую, Когтеврану и Гриффиндору, рекреации были куда больше и шире, а главное — светлее. Мысленно считая шаги до того момента, когда коридор закончится и холл будет достаточно освещенным и свободным, чтобы сохранять личное пространство и видеть лица людей вокруг, гриффиндорка не могла в процессе не удивляться собственной способности так глубоко погружаться в воспоминания. Мерлин, она ведь действительно практически не заметила, как дошла вместе с друзьями до этого места, предаваясь сначала болезненным, а после весьма приятным размышлениям о минувшем вечере. Малфой, бесспорно, занимал слишком много места в её голове, замещая собой другие, причём не менее важные, части её, Гермионы, жизни, и в последнее время гриффиндорке всё чаще начинало казаться, что слизеринский принц самовольно узурпировал её разум, захватив каждую извилину мозга.
