Настоящий Малфой.
Её Малфой.
Стремительно преодолевая метр за метром широкого многолюдного коридора, Грейнджер не могла не испытывать ассоциацию с маггловской полосой препятствий. Буквально на каждом шагу её кто-нибудь останавливал то для того, чтобы просто поболтать о погоде, исходя исключительно из английских традиций, то для того, чтобы услышать её мнение о прошедшем матче, — как оказалось, выиграл Когтевран, — то просто для того, чтобы обсудить какие-то вопросы, связанные с учебным планом. После очередного человека, как никогда жаждущего её внимания и общения с ней, Гермиона решила, что с неё хватит. Она больше не может делать такие непредвиденные «перерывы» на каждом метре пути, у неё есть другие, куда более важные дела, от которых, между прочим, зависит жизнь человека, причём не какого-то случайного незнакомца, а слизеринского принца, единственного, кто ей не безразличен из всех «змей».
Тем не менее, когда до боли знакомые дубовые двери, наконец, распахнулись перед ней, а перед глазами предстал такой родной Большой зал, Гермиона пристально, почти со снайперской внимательностью осмотрела слизеринский стол, пытаясь обнаружить среди учеников, на чьих мантиях красовались серебристо-зеленые нашивки, ту самую белоснежную макушку. Но не находила.
Чувствуя каждой клеточкой кожи, как былое волнение возвращается и возрастает в разы, отчего сердце замирает, а кончики пальцев начинают неконтролируемо трястись, Грейнджер резко развернулась обратно к дверям и побежала в сторону лестницы, стремясь как можно скорее оказаться в подземельях. Она и так совершила слишком большую ошибку, следуя указаниям Драко и терпеливо ожидая, вместо того, чтобы сразу сообщить Северусу о пропаже. Что, если Малфой все-таки нашёл шкатулку? Она ведь может взорваться прямо у него в руках! Кроме того, оставшиеся в живых Пожиратели Смерти все ещё ищут крестраж, а значит, они вполне могли напасть на Драко. Надо бежать. Просто мчаться по коридору, не оглядываясь и расталкивая всех вокруг, потому что страх, заставляющий стыть в венах кровь, сжимает своей ледяной хваткой лёгкие, заставляя их прощаться с остатками кислорода, а здравый смысл исчез ещё в тот самый день, когда Гермиона честно призналась самой себе в том, что ей не всё равно.
«К черту! Сейчас это не важно. Надо бежать быстрее, чтобы Снейп успел найти Драко. Мерлин милостивый, он же понятия не имеет, какую угрозу может нести шкатулка! Как Малфой, драккл его раздери, вообще мог уйти и не сказать ничего заранее?! Что, если я не успею? Вдруг к тому моменту, когда профессор найдёт Драко, будет уже поздно? Смогу ли я жить так, как прежде, если он умрёт, ведь я…
Я люблю его…»
Дверь в личный кабинет Северуса Снейпа, обычно внушающая самый настоящий страх одним своим видом, теперь нисколько не волновала гриффиндорку. Плевать, если потом зельевар снимет с её факультета не один десяток баллов. Все равно. Это слишком маленькая жертва, учитывая, что стоит на кону. Вернее, кто.
— Профессор, — Гермиона с размаху и совершенно без стука отворила дверь, даже не задумываясь о том, что такое поведение полностью противоречит её воспитанию, и ещё несколько лет назад она скорее запустила бы Аваду себе в голову, чем позволила бы себе сделать нечто подобное. — Простит…
Слова оборвались ровно в тот момент, когда девушка, идя напролом и совершенно не различая ничего вокруг, влетела в крепкую мужскую грудь, а лёгкие наполнили не запахи сырости и трав, как предполагалось, а абсента, полыни и цитрусов. Это было безумие. Чёртово помешательство. Да, самое настоящее. Резко отстранившись и ловя взглядом каждый сантиметр стоящего напротив юноши, Гермиона могла поклясться, что это галлюцинация. И серые глаза, в которых плескалась странная эмоция, не поддающаяся описанию в словах, но точно вытягивающая из неё душу, и эти губы с таким дурацким выразительным изгибом, так похожие на её персональные эмоциональные американские горки, и точно очерченные скулы, об которые, должно быть, можно вскрыть себе вены, только лишь прикоснувшись, и весь он, стоящий так близко, но не произносящий ни слова — плод её извращенной, абсолютно больной фантазии. Потому что поверить, что на расстоянии её вытянутой руки находится настоящий Малфой, не представлялось возможным. Мерлин, если все это — сон, то позволь ей не просыпаться. Разреши жить в этом сладком мареве вечность, потому что только оно и имеет значение, когда ноздри жадно втягивают резкий аромат цитрусов. Не бросай ей спасательный круг в это чёртово ледяное Северное море, потому что она уже захлебывается. Не нужно помощи и попыток избавить от неминуемой гибели, потому что Гермиона скорее бы предпочла пойти ко дну под напором многотонных айсбергов, нежели оказаться на теплом берегу, где не будет этого чувства. Она слишком долго ждала, Мерлин, отдала слизеринскому принцу слишком много частичек собственной души, практически сделала персональным крестражем, так не забирай же этот сон, потому что иначе она попросту задохнется прямо в этом кабинете, где затхлые запахи пыли и сушёных трав только усугубляют головокружение.
— Гермиона, — как всегда холодные бледные пальцы заправляют выбившуюся прядь за ухо, ненароком касаясь щеки, и Гермионе уже плевать, попадёт ли она в Рай или прямо к объятья к Дьяволу, потому что тот, кто тащил её в гиену огненную все это время, стоит так непозволительно-близко, что она уже не понимает, хочет рыдать или смеяться.
Наверное, это и есть истерика: когда тебе смешно от того, насколько больно.
Это ведь не любовь. Даже не жалкое подобие. Правильнее будет сказать «зависимость», потому что недостаток этой дозы в крови вызывает дичайшую ломку, от которой трескаются кости. Ещё это чувство можно определить как «безумие». Ведь у нее, лучшей ведьмы столетия, действительно едет крыша и стираются все границы дозволенного. Драко-чертов-Малфой — её персональное помешательство, и она готова хоть до конца времен оставаться в Мунго, лишь бы он всегда, как и сейчас, оставался на расстоянии вытянутой руки.
Он делает шаг, прижимая её себе, и когда горячие капли пропитывают идеальную черную рубашку, мир вокруг становится сюрреалистичным, а у самого Драко сжимается сердце. Потому ее руки обвивают его торс настолько крепко, будто девушка сомневается, что слизеринец не растворится в воздухе, не расщепится на молекулы и атомы, развеявшись по ветру прямо на её глазах. Забивая последний гвоздь в гроб собственных принципов и находясь в шаге от того, чтобы начать напевать им похороненный марш, Драко прижимает Гермиону сильнее, поглаживая по мягким тёмным волосам, и как никогда отчётливо понимает, что она действительно скучала. По нему, человеку, с которым золотая девочка Хогвартса никогда не должна иметь ничего общего. По Драко Малфою, принесшему хаос и разруху в её прекрасный внутренний мир, где царила гармония и росли её любимые алые розы. По тому, кто втаптывал её чувства в грязь вместе со своей гниющей гордостью и практически убивал словами, с каждым новым оскорблением выстреливая себе в висок. Простое осознание, что впервые в жизни он получил то, что и правда всегда хотел, било под дых, а затем отправляло в нокаут. Потому что он, человек-провал, проигравший за семнадцать лет столько, сколько другие не успевали и за сотню, зачем-то был нужен ей.
Идеальной.
Искренней.
Настоящей.
Мягко отстраняя гриффиндорку от себя и пальцем вытирая слезы, словно бриллианты роняемые золотисто-янтарными карими глазами, Драко зачем-то поклялся самому себе, что больше никогда не заставит её плакать. Его назвали в честь созвездия Дракона, поэтому он спалит к чёртовой матери всех, кто только подумает причинить ей боль. Пусть эти ублюдки горят в Адском пламени, потому что такие, как она, должны всегда улыбаться. Ведь Гермиона заслуживала этого.
— Не исчезай, пожалуйста, — её шёпот оседает у него на коже, всасываясь внутрь и вместе с кровью растекаясь по всему организму, и когда аккуратные тёплые пальчики скользят по его скулам, робко поглаживая, слизеринский принц впервые становится готов сбросить корону, потому что неожиданно осознает, что та уязвимость, которую открывает ему Гермиона сейчас, стоит гораздо больше. — Не уходи, — повторяет девушка, и Драко, понимая, что вскоре ему в последний раз нужно будет покинуть школу, впервые в жизни плюёт на идеалы Салазара и приходит к выводу, что солгать тому, кого он любит — хуже смерти и болезненнее самой жестокой казни.
