Епископ Полдинг вызвал своего секретаря сразу же, как услышал о его прибытии из Лонгботтома. Он не был уверен в том, что французы-патриоты нуждались именно в отце Блейке, в чем его секретарь пытался убедить его, но все же это было незначительной платой за более высокий уровень взаимодействия со стороны этого легко поддававшегося переменам настроения доминиканца. Но так было какое-то время назад, когда Полдинг верил, что ему нужно было выиграть войну между двумя волями. Теперь епископ не был уверен в том, что существовала война, в которой нужно было побеждать. Доминиканец ушел в себя. Его тело таяло на глазах, а красивые черты лица вытянулись, делая его голову похожей на череп с горящими глазницами. Глаза, всегда такие глубокие, отражали теперь внутреннюю тревогу. Полдинг уже решил отослать доминиканца назад в Рим еще до зимы. А до этого он собирался снизить ему рабочую нагрузку и постоянно наблюдать за ним. Епископу стало грустно, когда он увидел изможденную, ссутулившуюся фигуру, вошедшую в комнату. Черные глаза моргали по-совиному, будто плохо видели. Такие большие способности, столь много мог бы дать — и не способен ни на что. Может быть, это ухудшение, ставшее заметным в последнее время, связано с этим канадским парнем, с которым Бернард так подружился в последнее время. Предстанет перед военным трибуналом за убийство! Это деяние совершено во время увольнения из лагеря, он сам уговаривал Гиппса предоставить ему это право по просьбе Бернарда Блейка. Ошибка. Сейчас он сожалел о проявленном им великодушии, возможно, так же глубоко, как и сам Гиппс, поскольку он потратил так много доброжелательности, запасы которой небезграничны. Когда он поднялся, чтобы приветствовать доминиканца, Полдинг подумал о том, какие чувства испытывал сейчас молодой человек с дикими глазами и серым лицом по отношению к своему протеже, томившемуся в тюрьме в ожидании того, что только Богу известно.

— Ах, Бернард, вы вернулись. Надеюсь, поездка была плодотворной. — Полдинг пожал Бернарду руку, заметив, какой холодной и слабой в рукопожатии она была. — Я верю, что все прошло хорошо. Не будет ли у нас неприятностей с отношением патриотов к аресту их соотечественника, вашего друга? Вы рассеяли их беспокойство, не так ли? Последнее, чего нам хочется, так это проблем с политическими заключенными. Особенно сейчас, когда вся система дышит на ладан.

— Не будет никаких беспокойств, ваша светлость.

«Он говорит так, словно далеко отсюда», — подумал Полдинг.

— На самом деле заключенные так же недоброжелательно относятся к Гойетту, как, кажется, и все остальные. Они боятся, что он сведет на нет их шансы на помилование. — Он умышленно не упомянул о непоколебимой поддержке со стороны Приора, Рошона, Хуота и других.

— Хорошо, — удовлетворенно сказал Полдинг. — Еще один вопрос, Бернард. Вам не случалось встречаться с человеком по имени Грэг Махони? Он был здесь и уехал в Лонгботтом и в отель к Нейтчу, чтобы найти вас. Вы могли встретиться по пути.

— Нет, — настороженно ответил Бернард. — А чем он занимается?

— Он адвокат заключенного Гойетта. Сказал, что хочет поговорить с вами. Возможно, думает, что вы можете знать нечто такое, что поможет делу.

Бернард саркастически рассмеялся.

— Помочь его делу? Оно уже проиграно. Он может отыскать меня, если хочет.

Разговор внезапно прервался. Бернард, не извиняясь, быстрым шагом покинул комнату, будто его начальника там и не было. И не то чтобы Полдинга это задело. Этот человек непостижим, а под его высокомерностью скрывалось далеко не благополучное состояние. Было похоже, будто он крадется по краю пропасти. Последняя его фраза доказывала, что он находился в замешательстве. Учитывая его просьбу, в результате которой Гойетт получил свободу, Полдинг вряд ли мог ожидать от него такого высказывания. Никакого сожаления, досады или разочарования. Один только гнев. Нет, даже более — ярость. Ну, уже недолго, скоро он уедет. Но пока за ним нужен глаз. Какой-нибудь толчок и… Полдинг покачал головой, отбрасывая эту мысль.

Паром медленно пыхтел вниз по реке к Сиднею. Грэг Махони нервно курил. Остался по крайней мере еще час. А что, если священник не там? Он ничего не нашел. Трибунал начинался уже на следующий день. Махони почти паниковал. Его поездка в Лонгботтом и посещение отеля «Герб Бата» закончились неудачей. Комендант Бэддли был не просто при смерти, он был в состоянии полного безумия. Никаких шансов получить добропорядочного свидетеля не осталось. Половина патриотов не любила Гойетта. Они называли его предателем и трусом, заслуживающим самого плохого. Но нельзя было сказать, что у Гойетта совсем не сохранилось друзей среди его соотечественников. Некоторые из них готовы были поклясться, что при его мягком характере Мартин был неспособен на преступление, в котором его обвиняли. Они собирались свидетельствовать в его пользу, если это будет возможно. Но это невозможно, потому что они политические заключенные и все такое. А если бы и было возможно, то обвинитель выстроил бы в ряд столько же, если не больше, ссыльных, которые заявили бы совершенно противоположное.

Он надеялся добиться большего от хозяина гостиницы, Эммануэля Нейтча, который, по слухам, был честным и надежным человеком. Помимо всего прочего, именно он выразил готовность взять Гойетта на работу, чтобы обеспечить ему увольнительную. Тем не менее, к удивлению Махони, Нейтч не выказал никакого дружелюбия. Он сказал, что его предали, что Гойетт оказался неблагодарным вором, который использовал дружеское отношение и доброту своего хозяина, чтобы лишить последнего значительной суммы денег. (Махони сделал пометку в уме не спрашивать Гойетта о том, что Нейтч сказал о нем.) Говоря об обвинении против Гойетта, Нейтч сменил тон на более доверительный, хотя и сдержанный. Да, он был очень удивлен, узнав, что юноша оказался способен на такой дурной поступок. Но, он поводил длинным костлявым пальцем перед лицом Махони, определенно не будет говорить об этом при даче свидетельских показаний. Махони понял это и не продолжал дальше развивать этот вопрос. Он мог рассердить Нейтча, а ему безусловно не нужен был враждебно настроенный свидетель обвинения. Оставался только священник. Когда паром миновал остров Какаду и подошел к Сиднейской гавани, Махони начал просматривать свои заметки, сделанные в камере Гойетта, помеченные заголовком «Священник».

Бернард Блейк заканчивал последнее письмо из двух, когда услышал стук в дверь. Он знал, кто стоит за дверью, прежде чем открыл ее. Он не был удивлен тем, что увидел. Ничего не представлявший собой человек с редкими волосами, большим носом и отвислым брюшком. Хотя открытый взгляд серых глаз был проницательным. Бернард решил быть настороже.

— Да, могу ли я чем-нибудь помочь?

— Отец Блейк? Мне нужен отец Блейк. Он здесь?

— Вы видите его перед собой. Я отец Блейк. Чем могу быть полезен?

Махони протянул руку.

— Я Грэг Махони. Из Парраматты. — Он кивнул внутрь помещения. — Я могу зайти?

Бернард проводил Махони в небольшую комнату, служившую ему кабинетом, и показал на кресло, стоявшее напротив окна. Махони сел и, пока Бернард устраивался на своем месте, открыл сумку и начал раскладывать бумаги у себя на коленях.

— Я адвокат, святой отец. Меня назначили защищать вашего друга.

— Бедный Мартин. Конечно. — Бернард старался говорить сочувствующим тоном. — Я постараюсь помочь вам как смогу. Как все грустно. Мы были такими хорошими друзьями. Не могу понять…

Махони все еще возился в своей сумке.

— Он говорит, что не совершал этого. Вы верите ему, святой отец?

— А вы?

Его тон раздражал, но одновременно и удивлял Махони. Казалось, что священник играет словами. Впервые он встретился с ним взглядом. Глаза священника в упор смотрели на него, и в них трудно было заглянуть. Махони старался говорить мягко, словно ничего не замечая: