— Либо у вас нет друзей, либо никто не знает, что вы здесь. — Голос звучал сочно и музыкально, слова катились, сливаясь друг с другом. Такого языка Мартин еще не слышал. Он поднял голову.

— Я ожидал, что ваши товарищи из Лонгботтома хотя бы напишут вам письмо. Все ваши, я слышал, грамотны.

— Мне не разрешена переписка, — промямлил Мартин.

— Нет разрешена. Или, по крайней мере, меня в этом уверили.

— Кто вы? — безо всякого интереса спросил Мартин, все еще глядя в пол.

— Грэг Махони. Я ваш защитник. Ирландец, творящий чудеса. — Он рассмеялся, не ощущая веселости. — Мартин, не так ли? Вас зовут Мартин?

— Я не делал этого, если вы об этом. Мне не нужна защита. Я ничего плохого не совершил.

Махони уселся на пол рядом с Мартином.

— А тут ты, парень, и не прав. Я тебе очень даже нужен. Они обвиняют тебя в убийстве. И тебе понадобится вся помощь, которую ты сможешь получить. — Махони развел руки в стороны и улыбнулся по-мальчишечьи. — И это не будет стоить тебе ни пенса. Поэтому почему бы тебе не рассказать мне все по порядку. Кто была эта Мэри? Как ты с ней познакомился? Что произошло? Постарайся, Мартин. Хотя у нас и немного шансов. Это военный трибунал. — Махони произнес это с горечью в голосе. — И эти проклятые штуки имеют привычку идти своим чередом.

Сначала рассказ Мартина звучал неуклюже и он говорил только потому, что полагал, что от беседы ему станет легче. Он рассказал Махони все, что мог вспомнить о времени, проведенном с Мэри. Нет, ее звали Ламар, но он продолжал называть ее Мэри. Он рассказал ему о Лонгботтоме, Бэддли, отце Блейке, господине Нейтче и отеле «Герб Бата». Единственной, о ком он не рассказал, была Коллин. Он не мог заставить себя говорить о ней и отчего-то хотел держать мысли о ней при себе. От них было так больно.

Махони внимательно слушал, помечая и иногда перебивая вопросом. Когда Мартин закончил, Махони встал и потянул затекшие ноги.

— Хорошо, Мартин. Ты отлично говоришь по-английски. Мне сказали, что ты говоришь по-французски, и я думал, что нам будет трудно разговаривать. — Внезапно он перешел на серьезный тон и снова сел на пол, на этот раз ближе к Мартину, который снова принялся раскачиваться. — Теперь послушай меня. Я не знаю, почему они обвиняют тебя в убийстве. Двенадцать гражданских присяжных оправдали бы тебя в первый же день. Нет тела, зыбкое свидетельство. В гражданском суде это дело было бы фарсом. А военный трибунал — это совсем другое. Особенно как этот, состоящий из трех человек. Все может случиться. Все здесь совсем по-другому. Пропади я пропадом, но я не понимаю, почему они отошли от обычной процедуры в пользу военного трибунала. Они не делали этого долгие годы. Послушай, Мартин, я хочу быть с тобой откровенным. Я думаю, что они это делают по твою душу. Какая бы ни была причина. И это нехорошо. Все дело основано на показаниях свидетеля, который утверждает, что он видел, как ты убил девушку. Очевидно, что он знает тебя, а ты знаешь его. Ты не можешь подтвердить никаких своих действий в день, о котором идет речь. Ты был достаточно близко, чтобы мочь совершить убийство и вернуться к своей палатке раньше своего друга священника. — Махони отвлекся на секунду и посмотрел на свои ногти. — И все же, по сути, все сводится к тому, поверят ли они тебе или свидетелю.

— Александру Блэку, — пробормотал Мартин. Это было более утверждением, нежели вопросом.

Махони удивился:

— Бог ты мой, откуда ты знаешь? И что ты по этому поводу думаешь?

Мартин рассказал ему все, что он знал о Блэке. И о судне, и о случае на скачках. Он опять не упомянул Коллин, назвав происшедшее провокацией.

Когда Мартин закончил, Махони присвистнул сквозь зубы.

— Теперь совсем другое дело, дружок. Совсем другое дело. — Он снова поднялся с пола и на этот раз разгладил брюки и плащ. — Сейчас я уйду, Мартин. Мне нужно многое сделать. Я увижусь с тобой завтра. Пока отдохни. Все может сложиться не так плохо, как ты думаешь. Мы, возможно, сможем победить.

Мартин не ответил. Позвав охрану, Махони наклонился и потрепал Мартина по плечу. Минутой позже ночной охранник, большой и крепкий солдат с добродушным лицом, выпустил его на свежий воздух, пахнувший сыростью вечера. Дождь прекратился, и вверху появилось несколько звезд, где-то к западу снова запели цикады.

Махони ворочался в постели, сбив влажные простыни в комок. Дело было до абсурда простым, а потому полным риска. Все, что ему следовало сделать, так это развенчать свидетельство Блэка и найти очевидца с репутацией, который мог бы свидетельствовать в пользу Гойетта. Если он сможет сделать и то и другое, да к тому же произвести впечатление на трибунал, то у него действительно появился бы шанс. Если нет, то кто знает? Он знал случаи, когда людей вешали и по менее серьезным обвинениям. В два часа ночи он все еще не спал. Он подумал о выпивке, но что-то заставило его проигнорировать наполненную до половины бутылку, стоявшую в нескольких сантиметрах от изголовья. Когда он неожиданно заснул, ему приснился сон. Ему снилась мать. Они были в суде, и он защищал ее. Но он не знал, в чем ее обвиняли. Он говорил глупости и смеялся над судьей, который был аборигеном. Когда он проснулся, солнечный свет струился в открытое окно и половина утра уже прошла. Спустя час, небритый и с легким головокружением от голода, он стоял на пароме, шедшем в Сидней. Ему нужно было многое сделать, и всего два дня на это.

Бернард простился с Эммануэлем Нейтчем и, сев на лошадь, направился в Сидней. Слава Богу, дождь прекратился и грязь уже почти высохла на солнце. Теперь ехать будет значительно легче. Он только закончил служить мессу в Лонгботтоме, и в его седельных сумках было три письма для Мартина Гойетта, которые он обещал доставить. Одно письмо было от этого абсурдного коротышки по имени Приор, другое — от здорового парня, похожего на крестьянина, а третье — от старого дурака, который говорил так, словно мнил себя каким-то особенным. Что за ерунда! Он уничтожит эти патетические жесты преданности, понаблюдает, как они будут гореть, сразу же по приезду в Сидней. Да! Он очень удачно заехал к Нейтчу, не говоря уже о том, что ему подали прекрасную еду и вино. О таком только можно было мечтать. Тем не менее Бернард был немного удивлен тем, сколько сил он затратил, чтобы убедить Нейтча, что Мартин украл его деньги. Оказалось, Нейтчу в действительности нравился Гойетт, что доказывало, насколько прилипчивым был этот француз. Ну, в конце концов ему это удалось, и теперь Нейтч разделял его ненависть к этому вероломному мерзавцу. По дороге у Бернарда заболела голова, и он хмурил брови, вспомнив, что больше всего трудностей ему доставила девка. И не то чтобы он не ожидал такого от подобной дряни. Она хотела посетить француза в тюрьме, несмотря на то что он уверил Нейтча отговорить ее. Что он наплел Нейтчу? Будто это только поспособствует тому, что на доброе имя его отеля падет тень. И Нейтч попросил ее не ходить туда, нагрузив работой сверх обычного так, что у нее все равно не хватило бы времени. Бернард Блейк забрал и ее письма, сказав Нейтчу, чтобы тот передал ей, что он сможет доставить их быстрее, чем печально известная своей медлительностью обычная почта. И она доверила их ему. (Он подотрется ими потом.) Но эта дрянь упрямо продолжала стоять на своем, угрожая поехать в Парраматту к своему любовнику. Ее нужно остановить. Гойетт должен поверить, что он находится в полной изоляции. И когда это случится, будет намного легче сломить его волю, способность рационально мыслить. Ведь только представить: идиот умрет, думая, что он жертва, восторженный в своей жертвенности и за дело Бернарда Блейка. Это было так прекрасно, так оправдано. Свинья, в счастье умирающая за него. Первая из многих. Но возвращаясь к этой девке. Да, остановить ее будет нетрудно. Возможно, он снова воспользуется услугой Блэка. Все зависит от того, как тот поведет себя перед трибуналом. Он постарается. У него крысиные глаза и манеры под стать. Все, что от Блэка требовалось, так это держаться сценария, переданного ему.