Джордж Гиппс поймал себя на том, что он думает о своих охотничьих собаках. Нет, скорее более о дичи, которую они загнали.

— Я понимаю то, о чем вы говорите. Если мы хотим быть правыми, то у нас нет большого выбора. Мне просто хотелось бы, чтобы к этому выбору лежало сердце. Вы хотите кого-нибудь порекомендовать?

Доулинг сморщил лоб.

— Я знаю двоих, имеющих опыт в таких серьезных и щепетильных делах. Я бы выбрал майора Джеймса Каулинга и капитана Дункана Уэйра. Я не знаю, кто будет третьим, если нужны трое, а также кого назначить обвинителем. Пусть решит сэр Эдвард Паджет. Он командир полка. Но опять-таки можно обратиться в Пятидесятый ее величества полк. Там есть великолепные офицеры.

— А защита? — Гиппс что-то писал.

— Грэг Махони, — сказал Доулинг, не задумываясь.

— Я не слышал о нем.

— Бывший заключенный. Ирландец. Много пьет. Сводит концы с концами, защищая карманных воришек. Хотя у него хороший проницательный ум. Он постарается. — Судья рассмеялся. — Ирландец, защищающий француза. Если они выиграют, то кто сможет сомневаться в беспристрастности британского правосудия.

— А если проиграют?

— Тогда британское правосудие все же будет осуществлено.

Почему-то Гиппсу расхотелось допивать свой ром. Вместо этого у него появилось сильное желание пойти и смыть с себя все под дождем.

Грэг Махони мучился похмельем. Голова болела так, что, казалось, она скоро расколется пополам, а язык был словно покрыт слоем белой пыли. Головная боль и жгучая жажда являлись не главными следствиями похмелья. Основная проблема заключалась в полной апатии, которая заставляла его отключаться от мира. Он не помнил, как ушел из гостиницы вчера вечером, и не очень помнил шлюху, которая была с ним. Помнил только то, что это стоило ему трех крон. Он даже не хотел приходить сюда утром, однако он надеялся, что, возможно, ему принесут неоплаченный гонорар, но ничего подобного не случилось. Вместо этого пришел посыльный с запиской от мэра Томаса Пруэтта. Часом позже, не расставшись с похмельем, он уже имел нового клиента. Парень был французом. Ему было предъявлено обвинение в убийстве, совершенном им во время нахождения в увольнении из лагеря. Дело должен рассматривать военный трибунал в составе трех членов, назначенный на четверг, через три дня. Вручая ему конверт с подробностями дела, Пруэтт уверил Грэга в том, что его услуги будут оплачены. В конце концов, каждый человек заслуживал справедливого суда.

Махони прервал чтение, сдвинул очки на лоб и лег лицом на бумагу. Она пахла сухими цветами его матери. Он подумал о ней. Перед ним, словно это было вчера, предстала улыбка радости на ее морщинистом лице. Самый молодой юрист-выпускник в классе.

Он не рассказывал ей о движении, о крестовом походе против британцев, заставившем беспокойно биться сердца всех молодых ирландцев. Поэтому она была скорее шокирована, нежели убита горем, когда его арестовали. По крайней мере, так было вначале. Потом, когда его приговорили к высылке в Новый Южный Уэльс, она впала в такое отчаяние, которого ему никогда не забыть. Они вывели ее, рыдающую, из зала суда, и это был последний раз, когда он видел ее. Махони был в заключении уже три года, когда пришло письмо от дяди, в котором говорилось, что она умерла. Как написал дядя, «от разбитого сердца», пав еще одной жертвой общего дела. За могилой должны были ухаживать до его возвращения. Но он не вернулся. Даже после своего помилования. Возвращаться было не к кому и не к чему. Удивительно, как семь лет деградации разрушили больше его волю, чем тело. И он продолжал пить, играя в адвоката, чтобы было на что пить. Рядом с ним находилось несколько друзей, таких же безнадежных, как и он. Выпивая, они много говорили о том, как изменить будущее. А протрезвев поутру, начинали заниматься тем же самым, чтобы заработать денег, оплатить счета и купить еще виски.

Махони заставил себя сконцентрировать внимание на бумагах, полученных им от Пруэтта. Он понимал, почему ему дали это дело. Они посчитали, что оно безнадежное. Что с этим делом все уже решено. Они, по всей очевидности, уверовали в то, что мальчишка-канадец (он вовсе не был французом, но Пруэтт был либо слишком ленив, либо слишком туп, чтобы понять разницу) был обречен. Возможно, они были правы. Назначение его защитником только подтверждало это.

Он пойдет и навестит юношу сегодня. Пруэтт сказал, что к нему не было позволено пускать никого, кроме духовника и адвоката, конечно. Пруэтт посчитал, что сказанное им прозвучало очень смешно, и рассмеялся, показав свои пожелтевшие лошадиные зубы. На миг Махони вспомнился осел мясника в его деревне в графстве Клэр.

Было уже далеко за полдень, когда Махони закрыл папку. Он немного поразмышлял, подперев голову ладонями. Две минуты он что-то усердно писал почерком менее разборчивым, чем обычно, на клочке бумаги, добытым им из корзины для бумажных отходов. Затем положил папку в старую ободранную сумку и вышел с непокрытой головой на влажную жару, направившись к зданию суда и примыкавшему к нему приземистому корпусу тюрьмы.

В камере было все еще светло. Мартин сидел в самом темном углу, где было всего прохладней, и наблюдал за мухами, с жужжанием влетавшими и вылетавшим сквозь решетку в маленьком окне, до которого можно было достать рукой. Он не знал, какой сегодня был день. Ему было все равно. Ему казалось, что он пробыл здесь долгие месяцы, хотя он и понимал, что это было не так. Он проводил время либо в беспокойной дреме на тонком матраце, лежавшем прямо на каменном полу, либо занимаясь тем, чем он занимался сейчас. Обняв руками колени, он раскачивался туда-сюда сначала в страшном недоумении, но вот уже двое суток — в полном безразличии. Он рассказал им все, что от него хотели. Все, что он понял, так это только то, что они думали, будто он убил Мэри. Никто не приходил к нему. Никто, кроме отца Блейка. И тот, казалось, ничего не понимал в обвинениях, выдвинутых против него. Здесь было все не так, как в монреальской тюрьме. Там он был вместе с друзьями и, по крайней мере, понимал, за что его наказывали. К тому же тогда ему хотелось жить. Он улыбнулся про себя, вспомнив, как он боялся смерти. Теперь боль заглушила страх. Он, конечно, не скажет об этом бедному отцу Блейку, но было бы лучше, если он не приходил к нему вечером накануне последнего дня.

Его бедный друг проявлял к нему участие. Они вспоминали о хорошем времени, проведенном вместе, и о том, как все повторится вновь, когда его освободят. Отец Блейк сказал о том, как важна дружба, а потом обнял его и поведал, что у него есть несколько неприятных вестей и что лучше рассказать о них сейчас, поскольку им обоим хорошо известно, что правда лучше иллюзий. Человек, которого Мартин считал своим другом, господин Нейтч, не хотел больше иметь с ним никаких дел. Отец Блейк попытался объяснить, что господин Нейтч, будучи в расстроенных чувствах, не ведал, что говорил. Затем Мартин получил удар, боль от которого не могла исчезнуть. Отец Блейк видел Коллин в отеле «Герб Бата» в веселом расположении духа в компании темноволосого британского офицера. Отец Блейк сообщил ему об этом очень деликатно. Он знал о чувствах, которые Мартин испытывал к девушке. Она оказалась ненадежной, как и большинство подобных ей, и в этом смысле заслуживала больше сожаления, нежели осуждения. Отец Блейк, должно быть, угадал, как глубоко он расстроился, поскольку вскоре ушел. Мартин заплакал. Он плакал долго. Но сейчас его глаза были сухими. Но муки внутри стали еще сильнее. О Боже! Почему все так произошло?

Звук шагов по каменному полу сменило позвякивание ключей, а затем раздался лязг открывающейся железной двери. Мартин поднял голову и увидел человека с волосами песочного цвета, с которого все еще стекали капли дождя. Его нельзя было назвать ни молодым, ни старым. Цвет лица его говорил о том, что этот человек не любил бывать на солнце. Нижняя челюсть у него была выдвинута вперед, а усталость в глазах и заметное брюшко говорили о том, что пил он больше, чем ел. Он не подошел ближе, а стоял в стороне, как будто не знал, что ему делать. Мартин не помогал ему. Кто бы он ни был, этот человек не мог быть другом. Не в этом месте. Мартин снова стал раскачиваться, глядя в серую стену перед собой.