– Володя с женой приезжают, но редко… – Участок у нас большой, нам не нужен такой. Вон там под сосной раскладушку поставишь и читать будешь на воздухе! Мне очень нравится! Я половину участка Зине отдала – она овощи выращивает. Картошку она мне бесплатно дает – вроде в благодарность за участок этот. Остальное покупаю у нее. Скоро огурцы пойдут… Петрушку, укроп, морковку я, правда, посадила сама в этом году. А больше ничего и не надо. Речка далеко, а на озеро сходим с тобой, там пляжа-то нет, но я нашла такое местечко, где искупаться можно. Как я рада, Лелька, что ты приехала!

– Ох, – тяжело вздохнула Леля. – Не буду я купаться в этом озере. Как вспомню вчерашнее!..

– Леля, вот хочу тебя спросить: я правильно поняла, что это Потапов был? Тот, что вчера подвезти тебя предложил?

– Ну конечно, он! Ты не узнала, что ли?

– Два года прошло… Тесен мир все же! Особенно в Смоленске! Ну, Леля, если Потапов появился, чего доброго, опять приключения начнутся! – пошутила Мила. – Тем более это убийство такое загадочное… Как-то мне совсем не верится, что реставратор подрался по пьянке. По пьянке ножом могли пырнуть, а он ведь задушен был, так, кажется, говорили?

Леля засмеялась деланым смехом. Приключения она любила, однако говорить сейчас об этом не хотелось. А убийство – да, загадочное. И зачем был этот клочок газеты во рту? Впрочем, ей-то что за дело! Нет, она не будет этим заниматься.

– Потапов на рыбалку сюда приезжал, – сказала она. – Думаю, больше не появится.

На следующий день Лидин встал очень рано. Репетиция балалаечного оркестра была назначена на послеобеденное время, но его сильно беспокоил вчерашний припадок художника Врубеля. После разговора с князем художник впал в апатию. Взрыв ненависти к своему творчеству и к себе сменился вялостью, и Врубель заснул. Приехавший из Смоленска врач не стал его будить. Выписал успокоительный отвар, велел отвлекать. Предупредил, что приступ может повториться: необходимо прятать от художника опасные предметы. Лучше всего было бы, конечно, поместить его в хорошую лечебницу. Тогда прогноз может быть благоприятным. Он ведь, помнится, уже лечился однажды?

Вечером Лидин разговаривал с князем. Они встретились случайно. Лидин проходил по парку мимо беседки, в которой князь сидел один, в глубоком раздумье. Князь остановил его. Тенишев должен был сегодня уезжать: подготовка к Парижской выставке являлась слишком ответственным делом, его присутствие было необходимо в Петербурге.

Не имея возможности задержаться в Талашкине, князь опасался, что психическое заболевание Врубеля может причинить слишком большое беспокойство его жене. Конечно, Мария Клавдиевна сильная женщина, да и Екатерина Константиновна остается с ней.

Князь очень надеялся на всегдашнюю рассудительность Киту. Все же он решил поговорить о событии и с Лидиным – в глубине души князь был убежден, что некоторые вещи способен решить только мужчина.

– Василий Александрович, – сказал Тенишев, – я хочу поблагодарить вас за вчерашний поступок. Вы были первым, кто помог Михаилу Александровичу, кто остановил его безумное намерение… – князь запнулся, – убить себя.

– Вячеслав Николаевич, – Лидин поклонился, – благодарю вас за столь высокую оценку моего скромного поступка. Видит Бог, я не сделал ничего особенного. Остановили припадок вы – вашей спокойной речью и благоразумием. Я всего лишь физически удерживал Врубеля, но не мог воздействовать на его сознание. Ваши слова вернули художника к нормальному состоянию.

Князь тяжело вздохнул:

– Я рад, что пока все стабилизировалось, однако не уверен, что приступ не повторится. Дорогой Василий Андреевич, к сожалению, мои дела в Петербурге безотлагательны, и я не могу более задерживаться в Талашкине. Мария Клавдиевна с радостью рассказывала мне о вашей работе. Как много вы сделали за год! Мое мнение о балалаечном оркестре я вам уже не раз высказывал. Почти так же бесценна ваша помощь княгине в организационных делах. Прошу вас и в этой незаурядной ситуации со свойственным вам тактом и благоразумием способствовать благополучию Талашкина.

– Благодарю. Вы можете быть во мне уверены. За год я успел привязаться к Талашкину, а о своем восхищении благородной деятельностью княгини говорил не раз, – ответил Лидин. Музыкант был искренен. Он действительно успел полюбить эти красивые места, а бескорыстная благотворительность княгини и вовсе его восхищала. – Кстати, вы видели эту картину?

– Ту, что Врубель хотел уничтожить? Кажется, он порезал ее? Нет, не видел.

– К счастью, он успел сделать лишь один надрез. А картина гениальная. И, это к нашему разговору, безусловно, картина – результат пребывания Врубеля в Талашкине. На ней Демон, пытающийся взлететь. У него просветленное лицо. Он вновь обрел веру. Он покаялся и возвращается к Богу. Гениальная картина, лучшая из всех, им написанных. Она почти закончена. Я не понимаю, почему вдруг Михаил Александрович разуверился в себе. Он хотел уничтожить свой шедевр!

К беседке подошла Мария Клавдиевна.

– Манечка, – обернулся к ней князь. – Василий Александрович говорит, что картина, которую чуть не уничтожил Врубель, – лучшее его творение. Ты ее видела?

Маня нахмурилась, ее оживленное лицо стало печальным:

– Видела, когда он начинал работать над ней. Да, картина многое обещала. Мне казалось, я добилась своего: Михаил Александрович был так весел в начале пребывания в Талашкине. Мне казалось, его болезнь ушла… И картина – какой я ее видела – об этом свидетельствовала. Она была задумана как светлое, жизнеутверждающее полотно, в ней чувствовалась вера. Неужели замысел изменился в процессе работы?

Ответил ей музыкант:

– Нет, не изменился. Демон взлетает, он верит, что может взлететь. Лицо у него такое просветленное… Картину нужно непременно сохранить. Доктор сказал, что приступ повторится.

Княгиня кивнула:

– Мы уже связались с его женой, она начала договариваться с лечебницей. Но пока он должен пожить здесь. Как бы он не вернулся к мысли о необходимости уничтожить холст.

– Так не показывайте его Врубелю, пока опасность повторения припадка не пройдет! – воскликнул Тенишев.

– Да, Василий Александрович, пожалуйста, спрячьте картину получше! – повторила и Мария Клавдиевна. – Ее нужно сохранить. Когда опасность вторичного припадка минует, Михаил Александрович вновь приедет к нам и допишет. Клянусь, я все для этого сделаю!

И вот теперь Василий Андреевич задумчиво смотрел на холст, закрепленный на мольберте в его собственном кабинете. Да, в его кабинет с роялем и балалайками принесли сегодня мольберт. Решение оформилось окончательно в его сознании ранним утром. Заря едва взошла, когда лакей, приставленный приглядывать за художником, сообщил ему, что тот проснулся.

Лидин тотчас отправился к нему. Врубель был почти спокоен, сам заговорил о лечебнице. Он уже лечился, и тогда ему стало лучше. Хорошо бы опять попасть в ту самую лечебницу, жена знает…

Лидин успокоился: кажется, художник вполне сознает свое состояние, он ведет себя разумно и намерен лечиться. Уже хорошо! Даст Бог, и поправится. Однако в процессе разговора Врубель вновь вспомнил своего «Взлетающего Демона» и взгляд его затуманился.

– Это лживая картина, – зашептал он почти на ухо Лидину. – Эта картина лжет! Он только притворяется, что взлетает, что верит… Прощение невозможно, покаяния не будет никогда. Веры нет, тьма кругом и сомнение! Посмотрите вокруг – вы не увидите любви, не встретите понимания. Вот какая правда. А в картине ложь! Зачем вы не позволили мне уничтожить этот холст?! Куда вы спрятали его?! – Он положил руку Лидину на плечо, и музыкант удивился тяжести его ладони.

Он нашел в себе силы пожать плечами почти равнодушно. Главное – спокойствие. С помутившимся разумом человеком нужно говорить уверенно и спокойно, как ни в чем не бывало – как князь вчера.