– Я не могу согласиться с вами, – горячо возразила Мария Клавдиевна. – В нашей жизни много злобы, но есть и добро. Есть любовь. А значит, возможна вера. Это Бог побуждает нас делать добро, украшать жизнь. Он хочет научить нас самих гармонизировать жизнь вокруг себя, улучшать ее. Для этого надо трудиться не только ради собственной выгоды, но для всеобщей гармонии. И такое делается! Посмотрите хотя бы у нас в Талашкине… Разве мы не любим друг друга? Что касается крестьян – в Талашкине нет голодных! Мы с Киту все сделали для этого!

– Мария Клавдиевна, мой демон писался не в вашем имении. – Художник не шутил, его лицо было очень серьезно. – За две недели, что я здесь, я почти поверил в гармонию. Да-да, я поверил, что она возможна! Вы знаете, я задумал картину… Я надеюсь написать ее здесь, в Талашкине! Я хочу написать демона, поверившего в возможность обновления, в гармоничный Божий мир. Возвращающегося к Богу. Картина будет называться «Демон взлетающий».

Они беседовали очень откровенно. Впрочем, Александра Николаевна и Мария Клавдиевна больше слушали, чем говорили. Михаил Александрович, напротив, говорил горячо, взволнованно. Он рассказал, что замысел «обновленного Демона» связан с нынешним его состоянием – с тем обновлением, которое он почувствовал вскоре после приезда в Талашкино. Марии Клавдиевне последнее было особенно приятно – она-то всегда знала, что Талашкино возрождает! Здесь художник поверил, что обновление еще возможно, что его творческая жизнь не закончилась, в нем вновь возникло желание творить.

– А ведь перед этим я уже разуверился в себе! – воскликнул он. – Здесь я вновь поверил в свой талант.

Княгиня и ее гостья слушали с большим интересом. Они понимали величие замысла художника.

– Ах, Михаил Александрович, позвольте вам возразить: вы не талант, вы гений! – утверждала светская Зыбина.

А Тенишева… Тенишева была просто счастлива, что талашкинская атмосфера способствовала излечению художника от хандры. Она понимала творческий порыв гения и старалась его не тревожить. Писал он не на природе, а в предоставленной ему мастерской. В общих затеях теперь не участвовал и вообще редко выходил. С утра принимался за работу, забывая иной раз и про обед – в конце концов, княгиня велела приносить еду к нему в мастерскую даже без его просьбы.

С началом работы Врубель стал каким-то нервно-оживленным. Но это было нормально, княгиня много повидала художников, сама была творческим человеком и знала, что повышенная нервозность часто сопутствует творчеству. Она не тревожилась, а скорее радовалась за художника: пусть пишет, ведь на то он и гений.

В эти дни у нее появилось много и своих забот: приехал муж, князь Тенишев. Вырвался от дел всего на неделю.

Вячеслав Николаевич тоже любил Талашкино, однако менее княгини. Сейчас он был занят подготовкой к Парижской выставке, поскольку был назначен ответственным за русский павильон. Князь обладал большим чувством ответственности. Все, за что брался, он делал самым тщательным образом. Именно этим прежде всего объяснялся его незаурядный успех в делах: князь Тенишев был одним из крупнейших промышленников России. Так же тщательно, как к собственному производству, он отнесся к подготовке к выставке. Однако все же нашел возможность навестить жену в Талашкине.

Маня этот поступок высоко оценила. Она знала, как муж сейчас занят, как тревожится за порученное ему дело. После приезда князя она проводила время в основном в его обществе, гостями занималась мало. Возможно, поэтому проглядела перемену в психическом состоянии художника.

Однажды утром, сразу после кофе, к ней в кабинет прибежала Лиза. Она не стала бы беспокоить барыню по пустякам. Едва войдя, горничная взволнованно заговорила:

– Мария Клавдиевна, меня Лидин за вами послал. Там художник этот, Врубель, картину свою порезал. Василий Александрович боится, как бы он над собой что-либо не сделал. Велел вас и Екатерину Константиновну звать. Я ей уже сказала, она сейчас тоже подойдет.

По дороге к мастерской Лиза рассказывала:

– Федор, лакей, пришел к Михаилу Александровичу спросить, кофий не подать ли? Как вы велели ему: в мастерскую приносить, если сам долго не идет. Постучался – не отвечают, и вдруг шум оттуда, как упало что. Он дверь приоткрыл: сверху снурок висит, оборвался, стул валяется, а рядом с ним Михаил Александрович на полу лежит, на снурок тот смотрит. Ну, Федор, конечно, испугался, кинулся Ивана Ивановича искать, а встретил раньше Василия Александровича – ему рассказал. Вместе и пошли назад в мастерскую… А меня за вами послали.

Василий Александрович Лидин вел в школе группу балалаечников. Пригласила его Тенишева всего год назад и была очень довольна этим приобретением. Человек он оказался легкий, услужливый и при этом большой мастер своего дела. Он организовал и обучил прекрасный оркестр из школьников, а также помогал княгине, насколько мог, в организации школьных мероприятий и даже в некоторых хозяйственных делах – он их умел улаживать.

Тяжелая картина открылась княгине при входе в мастерскую. Лидин и лакей, стоя на коленях, удерживали под локти сидящего на стуле Врубеля. Вид у художника был страшный: без сюртука, в расстегнутой рубашке, глаза совершенно безумные. Он озирался с испугом и княгиню поначалу не узнал. Мебель в комнате была беспорядочно разбросана, сорванный с мольберта холст с большим поперечным разрезом на тыльной, незакрашенной стороне валялся на полу.

– Михаил Александрович, – обратилась княгиня к художнику, стараясь, чтобы голос ее звучал проникновенно, и опустилась на низенькую скамеечку перед его стулом. Странную группу они теперь составляли: сидящий, в изнеможении откинувшись на спинку стула, художник с безумными глазами, двое мужчин и женщина у его ног.

– Михаил Александрович, дорогой, что случилось? Мы не виделись два дня, я скучала по разговорам с вами, однако не хотела мешать гению в его работе. Как продвигается ваш «Взлетающий Демон»? Я хочу взглянуть на это великое произведение… – Она делала вид, что не замечает сорванный с мольберта холст и разруху в мастерской. Обмануть художника не составляло труда, он был невменяем.

При упоминании «Демона» Врубель вскинул голову, взгляд его стал осмысленным, он узнал княгиню.

– Гений?! – пробормотал он растерянно. А потом повторил уже громче, яростно: – Гений?! – И заговорил быстро, взволнованно: – Я не хочу быть самозванцем! Зачем вы обманывали меня?! Зачем я поверил?! Я не способен ни на что! Я написал прощение, а прощения не может быть! Он не взлетит, он не сможет раскаяться! Он не взлетит – все ложь. Он не достигнет неба! Я ничтожество! – Взгляд его обратился на мужчин, по-прежнему придерживавших его за локти. Он стал вырывать руки. – Зачем вы держите меня?! Пустите, пустите! Я не должен жить, поскольку обманул всех! Я недостоин жизни, я обманул и жизнь! Он не сможет взлететь! – Художник весь дрожал. Двое мужчин удерживали его с трудом. Вдруг взгляд его обратился к лежащему на полу холсту.

– А-а-а! И мазню эту нужно уничтожить! Все ложь, все ложь! Одна ложь кругом, прощения не будет! – Он вырвался из рук ослабившего хватку лакея, однако Лидин успел перехватить освободившуюся руку безумного художника. Вместе они опять с трудом усадили его на стул.

– Маня, я послала за доктором! – В мастерскую вошла Киту. – Привезут из Смоленска психиатра, – шепнула она княгине, приблизившись к ней.

Почти сразу вслед за Киту появился Вячеслав Николаевич. Он был, как всегда, спокоен.

– Здравствуйте, дорогой Михаил Александрович! – воскликнул он, широко улыбаясь и протягивая обе руки сидящему Врубелю. Удерживающих его Лидина и лакея, валяющийся на полу холст, беспорядок в комнате он как бы не замечал. – Рад, как всегда, рад видеть вас у себя в гостях! И погода удалась – к нашему с вами приезду! Вот пойдем сегодня на пленэр, будем озеро писать! Ты как, Маня? Пойдешь с нами?