Я прихватил лекарства, забытый лордом мундштук и спешно покинул клинику.

– Не забудьте! – прокричал мне вслед профессор. – Я буду навещать вас по четным дням, а в следующую среду милорд должен сдать кровь и мочу на анализы!

Выудив из кармана последнюю мелочь на такси, я направился на Беркли-стрит и, со свертком под мышкой, позвонил в дверь, готовый защищать Мак-Феникса от любых врагов.

Дверь открыл мистер Роберт Харли.

Пару минут мы откровенно пялились друг на друга, разглядывая и изучая, как изучают грядущих союзников или соперников. Мистер Харли, отбросивший напускную манерность, выглядел почти цивильно: без грима, в халате и с мешками под глазами он как-то растерял свой лоск и стал нормальным парнем средних лет.

– О, привет! – наконец очнулся Харли и переступил по полу босыми пятками. Голос у художника был сонный и усталый, от него разило дорогим коньяком. – Здорово, что ты пришел. Мак все мозги мне проел, трижды будил за последний час, требуя известий о «доке». Проходи! Сразу к нему проходи, а я на кухне посижу, лады?

Я не стал чиниться, не надулся оскорбленным индюком на его фамильярное обращение, тотчас приняв условия игры, и прошел в знакомую мне прихожую. Харли принял мою куртку и зонт, щелкнул ногтем по коробке с лекарствами, но ее я забрал и огляделся. Вспомнив, в какой стороне находится спальня лорда, направился туда.

В помещении было темно, шторы на окнах плотно задернуты, и лишь слабое их колыхание говорило о том, что окно приоткрыто. Впрочем, воздух был свежий, и дышалось легко. Еле слышно работала система приточной вентиляции. Кто-то слабо шевельнулся на кровати, я повернулся на звук:

– Привет. Как ты?

– Патерсон. – Удовлетворенно констатировал Курт и тихо добавил: – Таинственно.

Признаться, в первый миг я опешил и тупо переспросил:

– Что?

Но тотчас загорелись светодиоды, спрятанные в гипсокартонные ниши, комната слегка осветилась, ровно настолько, чтобы можно было различить изможденную фигуру в смятой постели, и я вспомнил о режимах освещения Стоун-хауса. Вспомнилось мне и другое: мой приезд в Кингсайд, наша первая и единственная ночь, ночь сладострастного насилия, снова заныло в паху и заболело сердце; признаться, с той ночи я ненавидел этот мерцающий полумрак. Одолев нахлынувшие воспоминания, я сказал нарочито бодрым голосом:

– Охота тебе сидеть в темноте! Пора выходить на свет, Мак-Феникс! Ты же не вампир, надеюсь…

Едва я произнес свою глупую шутку, датчики сработали, и комнату залили потоки света: включились бра и старинная потолочная люстра. Курт издал стон и вскинул руки в защитном жесте; я успел разглядеть, как опасно покраснели его глаза, как ослаблены веки и как по-прежнему сужены зрачки, стало ясно, что лорда мучает жестокая головная боль, о которой предупреждал профессор, и что он успел настроить на меня компьютер. Интересно, когда? Впрочем…

– Полутень! – приказал я, и люстра погасла, а бра перешли в экономный режим. – Извини, не ожидал. Постарайся расслабиться и… Будем лечиться, милорд. Что ты успел принять?

Я внимательно осмотрел коробочки и обертки на прикроватном столике, принял к сведению дозировки и быстро сделал необходимые инъекции, после чего поставил пациенту компресс на измученные глаза.

– Я ввел снотворное, тебе необходимо поспать, – предупредил я скривившегося Курта. – Можешь совершенно спокойно отсыпаться: я здесь и никому не дам тебя в обиду.

– Спасибо, Джеймс, – слабо поблагодарил он и поймал мою ладонь, едва ощутимо сжав ее. – Ты спас мне жизнь. Я сделаю все, чтобы спасти твою. Все, что в моих силах. Клянусь.

– Не говори глупости и спи! – прикрикнул я на него, осторожно вынул ладонь из слабеющих пальцев и вышел, прикрыв дверь.

Роберт Харли на кухне пил кофе. Остро пахло коньяком, на столе стояла початая бутылка, еще одна, уже пустая, валялась под столом. При виде меня он приподнялся, потом опять рухнул в кресло и пригубил свою чашку. Как я подозревал, коньяка в его «кофе» было значительно больше, чем воды.

– Уснул, наконец, этот деспот? – буркнул он недовольно. – Не позволяй так собой распоряжаться, приятель, иначе избалуешь. А он и так с придурью, – художник нагнулся и почесал голую пятку (обуться не пришло ему в голову). – Сделает из тебя няньку, метаться будет поздно. Без тебя, зараза, никак не хотел расслабиться.

– Ревнуешь? – напрямик спросил я, делая себе крепкий эспрессо; встроенная кофемашина тихо зажужжала, а Харли вдумчиво кивнул:

– Есть немного. Но это по старой памяти, так… Баловство. Мы всегда были слишком друзьями, чтобы стать кем-то еще. Мы гуляем сами по себе.

Он помолчал, потом хмыкнул:

– Сюжет стоит картины, как считаешь? Жил-был у Мёбиуса кот, который гулял сам по себе.

Я улыбнулся. Потом неодобрительно заглянул под стол и выкатил ботинком пустую бутылку.

Харли проводил ее рассеянным взглядом, послал вслед воздушный поцелуй и подлил в кофе коньяку.

– Тебе не хватит? – уточнил я, отбирая бутылку.

Харли не протестовал. Пьяный художник тотчас вспомнил о другой игрушке.

– Устал я, док, – пожаловался он, выуживая из кармана халата трубку. Теперь, в нынешнем его состоянии, брутальная трубка подходила к его облику как ничто иное, и я подумал, что она выдает его реальный, не напускной характер, жесткий и грубоватый характер бретера. – Вторая ночь без сна. Курт все время будит, урод моральный, сам не спит, ну и я… Лечусь, как могу. Бдю над телом друга. Вечная вахта, блин.

Он глубоко затянулся и выпустил в потолок сумбурную струю, полюбовался клубами и откровенно клюнул носом.

– Иди спать! – приказал я ему тем же тоном, что приказывал Курту. – Кто тебе мешал выспаться прошлой ночью?

Если честно, я не вкладывал в вопрос никакого двойного, сального смысла, но Харли внезапно проснулся и рассвирепел:

– И ты туда же, да? – стукнул он по столу кулаком, так, что чашки подскочили в блюдцах. – И ты?! А Мак говорил: умный! Думаешь, отправился блудный Харли к себе да и трахал всю ночь красавчика Тома, не выспался, бедный, так потрудился? А то, что Соф убили – ерунда! Трахать – оно приятней, чем раз за разом вспоминать Софи! И то, что лучший друг в коме на больничной койке валяется – фигня! Это же немодно – о друге волноваться!

Он запыхтел своей трубкой, как сердитый паровоз, как огнедышащий дракон, даже пятнами пошел от негодования. Я с интересом слушал, потому что примерно так и представлял себе его ночные похождения.

– Ты пойми, д. м. бесценный: все это шелуха, накипь, счистить – и забыть! Курт мне дороже всех смазливых мальчиков, этих шлюх, готовых скинуть штаны уже в машине! Я Тома позвал не за жопу красивую, чтобы вас позлить, дураков, достали вы меня, в иуды записали, сволочи, я такое чую за милю. Ну, думаю, получайте иудушку, возрадуйтесь! Нате на блюде натюрморт маслом. Как бедный мальчик вертелся, рубашечку расстегнул, мол, вечер душный, самого трясет, мерещится, что в подворотне на него накинусь, размечтался, противный! – Харли премерзко захихикал в своей эпатажной «голубой» манере, поперхнулся дымом, закашлялся. Я налил ему воды и даже постучал по спине, едва удержавшись, чтоб не втянуть от широты души; он отдышался и вполне спокойно и вменяемо признал:

– Нет, при других обстоятельствах все было бы шоколадно, но вчера… Высадил у дома, хлопнул дверцей – и сюда. Вот здесь, в этом самом кресле и просидел без сна до рассвета.

– И опять я спрошу: кто мешал? Чем помогла Курту твоя бессонница?

– Так бессоннице ведь не прикажешь, – философски поделился Харли, вновь начиная клевать носом. – Я уж и овец отарами пересчитал, и верблюдов – для экзотики… Без толку! Перед глазами бледнющая рожа Мака в ореоле красных волос, и зрачки с булавочку. Я ведь знаю, как оно бывает, док, когда передоз и кризис, кома. И как потом ломает – знаю. Сколько раз Курт меня за уши вытаскивал, а теперь сам… Глупо. Он сказал: моим лекарством его травили, правда, док?