Она впервые сидит за нашим столом.

После вчерашнего происшествия, которое свежайшим ветерком пронеслось по уставшему от прошлого замку, Хогвартс...

Стал потихоньку преображаться.

Атмосфера, изменившись спонтанно и неуловимо, принесла с собой заметные перемены. Сегодня утром четыре дома стёрли невидимые границы и перемешались, как разноцветные драже в автомате. Ученики, почувствовав снятые запреты, сидят там, где давно хотелось, и за столами длинной разноцветной гирляндой вспыхивают значки разных факультетов, объединившихся в одно дружелюбное целое.

Гриффиндор, Когтевран и Пуффендуй даже со Слизерином перестали играть в войну.

Посмотрев на то, что делается вокруг, Гарри переглядывается с Роном, который легко пожимает плечами и посылает ему немой вопрос, будто говоря: «А мы вроде как... не всегда... со всеми дружили?» И принимает этот посыл как данность, осознав, что не надо больше никуда бежать, решать глобальные вопросы и быть ответственным за судьбы мира.

Он воздушно улыбается, а я понимаю...

«На осознание того, что всё действительно закончилось, нам понадобилось больше года».

Оценив происходящее, как правильное, я возвращаюсь к завтраку. Но посыпая сахаром овсянку, жалею о том, что Малфой, оставшись прежним...

Свёл все мои старания на нет.

За окнами стремительно тает солнце.

Разрозненно зашипев, ярко вспыхивают факелы, роняя багрово-красные — кровавые — отблески. Сумерки, точно жуки, разбегаются по углам, а под ноги бросаются узкие фиолетовые тени. Коридор утопает в странном неземном полумраке, и я возвращаюсь из библиотеки — медленно и зыбко — словно в бесконечно размытом сне.

Разматывая тишину, за спиной гулко звучат торопливые шаги. Эхо, звонко отскочив от каменной кладки, усиливает впечатление бегущей толпы, и я уступаю дорогу, однако человек, круто затормозив, с силой толкает меня в плечо. Споткнувшись, я лечу вперёд и роняю книги, которые шумно валятся на пол, взмахнув перепуганными страницами-крыльями.

А затем поворачиваюсь, столкнувшись с острым, как спица, взглядом.

— Пусти!

Не обратив на выкрик внимания, Малфой придавливает меня к стене, больно сжимая запястья.

Я замечаю, как раздуваются ноздри и нервно пульсирует крохотная голубоватая жилка на белом, словно бумага, виске.

Нет, он не просто раздражён...

Он в ярости.

— Думаешь, было смешно? Или забавно? — В потемневших глазах, раздробившись на осколки, преломляется жаркий свет. — Ты перешла последнюю черту, Грейнджер...

— А что дальше?

Малфой замирает и темнейший облик говорит о том, что контролирует он себя из последних сил. Это приводит в тревожное замешательство, поскольку невозможно представить, что он выкинет в следующее мгновение.

Я ловлю каждое слово, точно воздух. Дыхание — горячее, растревоженное, перекрученное — смешивается с другим в жутком водовороте и отчаянно не хватает ни свежести, ни прохлады. Туманная пелена застилает глаза, будто я нахожусь под толщей непроглядной воды, Малфой превращается в размытый силуэт, а я выпадаю из реальности, чувствуя необъяснимое давление на барабанные перепонки...

Чтобы произнести со всей неотвратимостью, слушая, как собственный голос становится чужим, рождая воспалённые мятежные нотки:

— Разуй. Свои. Глаза.

Я не понимаю, как можно постоянно находиться в мире несбыточных фантазий.

— Война закончилась, Волдеморт пал, и новая жизнь оказалась восхитительно-прекрасной?!

И начинаю раздражаться из-за того, что Малфой так и остался беспросветным идиотом.

— Тебе стали улыбаться, пожимать руку, приятельски хлопать по плечу... Я не устаю поражаться тому, как ты слепо и наивно всему веришь! К тебе стали относиться лучше, но даже если так... Всё это время люди не переставали обсуждать тебя за спиной... А почему?!

— Потому что невозможно быть в чём-то уверенным до конца, когда многие вопросы до сих пор остались невыясненными...

Колени уже не подгибаются, зато сердце, зашкаливая, начинает выскакивать из груди.

— Например, сколько последователей Тёмного Лорда осталось непойманными? Двое, трое... или несколько сотен? Если так, может они снова собирают армию и среди них уже есть лучший, который собирается начать историю с начала.

Оглушительно стучит в ушах, и я, подавшись вперёд, давлю на самое больное место:

— Ты совсем ничего не соображаешь?

Почему Слизерин — до вчерашнего дня — так упорно обходили стороной... Откровенно издевались, не давали проходу и безбожно плевали вслед...

Да потому что там есть один человек, который идеально подходит на эту роль!

Хватка слабеет и я — наконец-то! — вижу проблески в затуманенном гневом рассудке.

Я забираюсь Малфою в голову и, как по цепочке, передаю отчаянную дрожь, а после хватаю и вытягиваю на свет последнюю мысль, которая отражается в расширившихся от потрясения зрачках:

— Все! Дамблдор, Макгонагалл, Снейп и обычные ученики — кто разберётся... почему?! — узнали в тебе лидера, посчитав, что Малфой так и остался преданным Пожирателем смерти.

Если бы я не злилась, то непременно расхохоталась бы от абсурдности этой мысли, поскольку точно не наблюдаю в Малфое волевых качеств, присущих, скорее, Гарри. Я вижу в нём не героя, а обычного испуганного мальчика, которому помогла, не ожидая ничего взамен.

Просто потому, что волей судьбы больше некому было о нём позаботиться.

— Весь Слизерин, опасаясь, следил за каждым твоим движением... В отличие от других факультетов, которые просто устали бояться! Все ожидали промаха, чтобы раз и навсегда избавиться от тебя! Я думала, ты об этом знаешь и просто делаешь вид, что всё хорошо и тебя не пугают ни другие люди, ни будущее.

— А оказалось, что ты... просто-напросто... — пренебрежительно выношу я. — Даже не заметил, что творится вокруг.

Страх гаснет.

Я чувствую себя обманутой...

И от этого...

Хочется разорвать Малфоя на кусочки.

Стереть в пепел, в дым, в порошок.

— Вся школа увидела тебя почти без одежды, а ты рассмотрел в этом только позор. Все эти люди, подумай хорошенько... А что увидели они?

Я высвобождаю руку одним, непривычно сильным, рывком.

— Только безобидного полуголого Малфоя, у которого нет никакой метки!

И наотмашь бью по лицу.

— Потому что он... Больше не разделяет идеи Тёмного лорда!!!

Ладонь опускается, словно плеть и, метнув нахлынувшие чувства, я остаюсь безразличной к возможным последствиям, страданиям и причинённой боли.

Малфой отступает на шаг, стыдливо опустив голову, избегая раскалённого — правдивого — взгляда и я исступлённо продолжаю, даже не собираясь останавливаться на полпути:

— Ты оказался совсем не таким, каким — уж извини! — представлялся большинству. Все подумали, что ты сам избавился от метки, потому что... изменился. И вздохнули с облегчением, поскольку одна из нависающих, как меч, угроз испарилась, словно по волшебству.

— Но это неправда... — болезненная честность льётся через край. — Ты не стал бы сам избавляться от метки. Если бы она не повредила руку, ты даже не задумался бы о том, чтобы её убрать.

Малфой несмело потирает скулу, на которой остался красноватый отпечаток, словно до сих пор не верит, что я посмела выплеснуть на него горькую истину.

— Лишь я знаю, как всё произошло на самом деле, — я вижу его насквозь, и Малфой, тоже это уловив, поднимает встревоженные глаза. — И теперь... только благодаря мне...

— Никто не посмеет в тебе сомневаться.

Вот в чём оказалась главная проблема.

Целостного образа — изначально! — не было в его голове.

Начитавшись газет, Малфой увидел то немногое, что любезно преподнесли на блюдечке, а всё остальное проигнорировал за ненадобностью, после чего своими же необдуманными действиями вынудил меня стать жёсткой.

«И, видимо, до меня никто не посмел высказать ему это прямо в лицо...»

Но даже если так...

Неведение Малфоя не может служить оправданием его поступка.