Гуляли свадьбу, как и положено на селе, долго, шумно и пьяно. Первые два дня гуляний Колька, улучшив момент, затаскивал Любу, подальше от глаз гостей и пьяно облапывая, добивался своего, постоянно повторяя:

– Ты жена, обязана мужу всегда и везде. Я теперь твой хозяин.

А ночью, допившись до нечеловеческого вида, храпел, раскинувшись поперёк кровати. Молодой жене приходилось сидеть у окошка их маленькой спальни и тихо плача слушать пьяный сонный бред мужа, ожидая рассвета.

На свадьбе Люба сидела за столом, отрешённо наблюдая за происходящим. От постоянных пьяных криков «горько» ей становилось дурно. Ей хотелось оттолкнуть пьяного, плохо стоящего на ногах Николая, но мать, видя её недовольство, дёргала её за подол платья, приговаривая:

– Не кочевряжься.

Любу пугала мать Николая.

– Мало мне своей мамаши, так и эта, кажется не лучше. Взгляд такой, словно убить готова.

А Митрофановна, как все называли мать жениха, не переставая нахваливала Николая и себя Любиной матери.

– Коленька мой, всё в дом, всё в дом. На все руки мастер. Я тебе так сваха скажу. Ты ко мне с уважением и я тебя никогда не обижу.

– Люб, слышишь, что свекровка твоя говорит? Вот. Ласковое теляти двух маток сосёт, – поддерживала её мать Любы.

– У меня в доме лежебок и лентяек не потерплю, я тебе сразу говорю. Я человек прямой, правду-матку прямо в глаза говорю. В нашем доме никто не врёт, только правда!

– А мы тоже не на помойке найдены, – встревал в разговор отец Любы, – у нас доча, просто золото.

– Не всё золото, что блестит, – с издёвкой отвечала ему Митрофановна.

– Ты это о ком? – пытался возмутиться отец.

– Да сядь ты уже, – пресекала мать любую попытку отца защитить дочь.

На свадьбе Люба узнала многое о семье, в которой теперь ей придётся жить.

– Ох, бедная! Не повезло тебе, – сожалея, говорила какая-то пьяная женщина. Потом выяснилось, это была тётка Николая по отцу, – я тебе так скажу! Свекровь твоя, настоящая жаба. Знаешь, как она матушку мою обижала?! – пьяно и наигранно заплакав, она оттолкнула от себя какого-то такого же пьяненького мужичка, – да иди ты отсюда, мы беседуем, не видишь?

– Так вот, чего хочу сказать о твоей свекрови… Смотри, смотри, попрыгала жаба…

Так прерываясь на то, чтобы с кем-то выпить очередную рюмку самогонки, или отгоняя от Любы очередного гостя, она рассказала о причине ненависти к матери Николая.

– Раньше мы без всяких удобств жили. Вода в колодце, туалет на улице. Но хорошо жили, дружно. У меня маманя не злобливая, добрая женщина была. Да и брат мой тюфяк, тюфяком. Хорошо жили, пока брат эту жабу в дом не привёл. Чего Митрофановна уши навострила? – крикнула тетка, увидев, как та пристально на них смотрит, – видала? Боится, что всю правду о ней расскажу. Не боись, на всё времени не хватит. Так вот, вскоре папанька умер. Хороший мужик был. Так эта и стала царицей в доме, а маманя у ней, вроде, как в прислугах. Митрофаниха к тому времени самогонку навострилась гнать. Как то мать не выдержала и что-то против этого сказала, так эта зараза, взяла ведро ночное, которое в доме держали для малой нужды, и одела его матери на голову. Нет, ну ты представь, я же младшая в семье. Понимаешь, мне мать-то жалко.

– А брат ваш? – спросила Люба.

– Брат… К тому времени она его так загрызла, что он спился от её самогонки. А потом ещё и отомстила, знать, чтобы в следующий раз перечить ей неповадно было. Маманя подслеповатая была. Без очков не видела. А эта зверюга разрезала пакет из-под молотого перца и в бумагу, нарезанную в туалете положила. Представляешь, что с бедной старухой было?! Она тогда кинулась на неё, так брат, защитничек.

Тётка заплакала, потом ещё опрокинув в себя рюмку самогонки, продолжила.

– Потом я замуж вышла. Уехала в другой район. Приехала мать проведать, а она мне жаловаться, я к брату, ты что, это едрыть-растудыть мать в обиду даёшь? Ты же сын или кто? – махнув рукой, она, закончив свой рассказ, подытожила, – или кто оказался. Забрала я тогда матушку к себе, со мной и жила в покое до своей смерти. Слышь, чего говорю! Ты, если что, тоже так её охлади. Отомсти за мою маманьку бед-ную, – тётка опять залилась пьяными слезами.

Люба с облегчением дождалась конца недели, когда совсем уставшие и одуревшие от самогона родственники разъехались по своим домам и сёлам. Она ещё надеялась, что муж проспится и трезвый будет совсем другим. Не будет таким безобразно грубым, хамоватым.

Но, жизнь так и побежала, спотыкаясь, да всё вкривь, да вкось по кривой дорожке. И не было в этой жизни ни любви, ни счастья. И как ни пыталась Люба растопить добрым словом сердце своей свекрови, мужа, выходило ещё хуже. В скандалах, постоянных придирках и оплеухах, она еле выносила своего первенца Феденьку. Но и после рождения сына, жизнь лучше не стала.

Родился Федя недоношенным, ослабленным ребёнком. Да и Люба после тяжёлой беременности с анемией и сильным токсикозом была совсем без сил. Ей бы отлежаться, отоспаться вволю после родов, хотя бы недельку-другую. Но не тут-то было. От нудных нравоучений свекрови она могла передохнуть, только тогда, когда та уходила на работу.

Странной женщиной казалась ей свекровь. Часто Люба замечала, как Митрофановна молилась перед иконами утром и вечером перед сном. Она знала много молитв и соблюдала главные церковные праздники. Но вера в Бога не мешала ей проклинать почём зря всех, кто только пытался ей возразить в том или ином вопросе. Другого, кроме своего мнения, для неё не существовало. За злой язык и нрав все старались обходить её стороной, кроме её ровесника Иваныча, который жил в соседнем доме со своей больной женой.

Его жена заболела непонятной болезнью, когда как-то, раз из-за какой-то мелочи её стала проклинать на всю улицу, тогда ещё молодая Митрофановна. Как всем показалось на селе, что именно после этого понемногу силы стали покидать жену Иваныча. Куда только её он не возил и на что только в больницах её не проверяли. Но никто из врачей ничего особенного не находил. Но соседка так и жила на одних лекарствах. Вся деревня так и думала, что это проклятия ведьмы Митрофанихи довели её до такого состояния и побаивались её.

И только Иваныч мог угрожать Митрофановне и пугать её – ведьму, сожжением в её же доме, да и то, после полного перепоя от купленного у этой же ведьмы самогона. Любе было странно, почему у такой ненавистной всей деревней женщины покупают самогон. Почему её свекровь, так любящая своего сына, своим варевом спаивала его.

– Все пьют. И он всё равно пить будет. А поэтому пусть пьёт дома, а не как все по подворотням на троих соображают, а твоё дело, – поучала она невестку, – хорошо накормить его, ноги помыть и спать уложить.

– А сами-то вы ноги мужу мыли? – вспомнив рассказ тётки на свадьбе, как-то раз заикнулась Люба. О чём потом долго жалела.

Науськанный матерью пьяный Николай долго измывался над ней, обучая молодую жену, как надо уважать его мать.

Свекрови было всё не так и всё не то. Чтобы не делала молодая сноха, она обязательно должна была её унизить, оскорбить. Как уж Люба не старалась находить общий язык с этой грузной с тяжёлым злым взглядом женщиной. Как ни старалась угодить ей. И встанет пораньше и на огороде первая и по дому всё на ней. Да найдёт свекровь подвох там, где и не думалось. Всё равно на скандал выведет.

Казалось бы… Любила Люба тесто. И оно её любило. Пирожки всегда получались пышными, начинка вкусная, хотя и простая. Нравилось ей, и месить тесто. Делала это она по-своему, вопреки усмешкам и постоянным замечаниям свекрови. Затеяла как-то молодая сноха пироги. Вмешивая в опару муку, она всей открытой пятернёй собирала ещё жидкую смесь, которая приятно проходила через её пальцы, в ладошку и равномерно вымешивала тесто. Оно большими слоями отходило от стенок высокой кастрюли, а потом собиралось в ровный бухтящий пузырьками воздуха шар. Подошедшая свекровь, увидев процесс её вымешивания, возмутилась, крикнула сыну.