Закончив своё дело, он обмяк, и его обессиленная туша придавила всем своим весом измученное и растерзанное тело Любы. Она уже не плакала. Ей хотелось быстрее избавиться от этого запаха одеколона смешанного с сильным зловонием перегара и попасть домой, вымыться, снять с себя измызганную и вывалянную в пыли одежду. Наконец он встал с неё. Отряхиваясь и застёгивая брюки, усмехаясь, сказал:

– Ну, вот, а ты боялась! Вставай, – он протянул ей руку.

Люба поднялась без его помощи и ответила ему звонкой пощечиной. Он, поддался вперёд, больно сжал её плечи и прижал к себе. Люба вскрикнула.

– Смотри, могу и ответить. Руками особо не трепещи, – он вдруг, резко оттолкнул её и с противной ухмылкой скрылся в ночной темноте.

От обиды, унижения и боли Люба опустилась наземь и тихо взвыла, как побитая собака. Еле добравшись до дома, она услышала сонный голос матери.

– Любка, это ты пришлындала? Дверь закрой хорошо, а то понаехали на село, не пойми кто, – сонным голосом бормотала мать.

На следующий день Люба боялась выйти на улицу. Перестирав свои вещи, пока мать была на ферме, она металась по комнате, не зная, что ей делать и как жить дальше.

– Надо уехать в город, устроиться там на работу. Кем? Сейчас со специальностями никуда не берут. А я без образования, профессии. Городские сами все без работы мучаются, – думала она.

– Ты хотя бы за хлебом сходила, всё мать ждёте. Сидишь, дома сиднем, – забубнила пришедшая с работы мать, устало ложась на диван, – дали бы хоть перекемарить пол часика спокойно.

В магазине Николай покупал «Абсолют». Даже не повернув в сторону Любы голову, взяв спирт и большой бумажный пакет с чем-то, он спокойно вышел на улицу. Испуганная девушка, кое-как расплатилась за покупку и, решив, что Николай ушёл, вышла из магазина.

– Ну, ты как? – от неожиданности Люба вздрогнула, перед ней стоял Николай.

– Чего тебе ещё надо? – зло ответила она ему.

– Мне? В кино пойдём? Мне вчерашний фильм очень понравился, – ухмыляясь, ответил он ей.

– Совсем дурак?

– Слышь, что скажу? Я завтра назад еду, домой. Поехали со мной. Больно ты мне приглянулась.

– Пошёл ты, – Люба обошла его и пошла по направлению к дому, но Николай в два шага догнал её и, глядя исподлобья, серьёзным голосом твёрдо произнёс:

– Да, я-то пойду, но ты запомни. Я только раз прошу. Второго раза не будет. А понесёшь, откажусь от дитя. Так, и знай. И ничего не докажешь. Поняла? Смотри! Вечером к родителям приду свататься. Такое моё последнее слово.

Родителям Николай понравился. Пришёл он начисто выбритым, аккуратно причёсанным, в свежей светлой рубашке и поглаженных брюках. Поставил на стол бутылку спирта «Абсолют» и конфеты в большом бумажном пакете.

– Живём мы в достатке, – стал он рассказывать о своём благополучии на радость матери, – нам с маманей много не надо. Дом большой, хороший, хозяйство, как полагается. Я всегда при работе.

Отец с недоверием поглядывал на будущего зятя, но после нескольких рюмок, глаза его заблестели и он подобрел к этому грубоватому парню.

– Ну, что доня, поступишь ты или нет, ещё вопрос. Чего в девках сидеть, парень вроде хозяйственный и деревня его не так уж далеко, в соседнем районе.

Свадьбу решили играть в деревне жениха. Мать Любы обрадовалась появившимся вдруг хлопотам. И на предложение Николая, сразу забрать с собой Любу, под предлогом, того чтобы познакомить будущую невесту со свекровью, махнув рукой, ответила:

– Да, езжайте, дети. Конечно, мамаше надо показать невесту, да и помочь свекровке к свадьбе подготовиться.

Но вмешался отец.

– Цыц, всем, кому сказал! У меня дочь не на помойке найдена. Хочешь, сам привози мать. Ишь? Ты купец, мы продавцы. Приедешь за ней, как полагается. Не до Москвы ехать. Пятьдесят километров осилишь. Всё, баста!

На следующий день, стали готовиться к свадьбе. К белому платью, которое сшили на Любин школьный выпускной вечер, купили фату и зачем-то белые длинные гипюровые перчатки, которые давно пылились на витрине в сельском магазинчике.

– Хорошо я тебе приданное успела собрать. Смотри, одеяло верблюжье. Такое сейчас не купить. Простыни три льняные, – хлопотала мать, рыская по шкафам и сваливая в кучу разное добро.

Люба смотрела на мать с грустью.

– Выросла я, не нужна я ей уже. Все радуются. Светка сестра больше всех. Спать теперь одна будет на кровати и письменный стол весь её будет. Дурочка.

– Что-то грустная у нас невеста, – грузная телом мать села на диван рядом с Любой и шутя ударила её по коленке, – чего, мечтаешь?

Дочь положила голову на её большую мягкую грудь, обняла руками за шею. Слёзы потекли ручьём. Всхлипывая, она рассказывала о том, что с ней произошло.

– Мамочка, не отдавай меня ему. Не люблю я его.

Но мать неподвижно сидела, поджав губы и молча, задумчиво слушала её обрывочный рассказ, не выказывая ни сожаления, ни жалости к дочери. Когда Люба выдохлась и перестала плакать она, помолчав немного, тихо, но властно сказала, ударив широкими ладонями с толстыми пальцами по своим полным коленям:

– Так! Зря ты мне раньше ничего не сказала, когда он это сотворил. Уж я бы из него вытрясла! А то, девку испоганил, да мы ещё свадьбу пополам играть должны? Ну, я ему покажу! Всё до копеечки оплатит. Так, слушай меня, – обратилась она к застывшей в недоумении Любе, – отец ничего не должен знать! Поняла?

– Мама, что ты говоришь?

– А что теперь говорить? Хорошо хоть так вышло. Грех сотворил, сам же его и прикроет.

Люба в рыданиях упала на диван.

– Я не поняла? Чего ты орёшь? Орать надо было, когда он тебя по дороге раскатывал. А если б он взял, да уехал? А если ты понесёшь? На нас дитя повесишь? А людям как в глаза смотреть?

– Не хочу… я папе всё расскажу, – сквозь рыдания говорила Люба.

– Давай! Давай! Всем расскажи о своём позоре. Папе она расскажет! Хочешь, чтобы до смертоубийства дошло? Колька вылезет как уж. Доказательств у тебя никаких, а отца посадют.

У Любы защемило сердце, когда она услышала от матери «доказательств у тебя нет». Не у «нас», а именно «у тебя». Ей до тошноты стало противно от её присвиста в слове «посад-ют». Стало больно от того, что мать даже не посочувствовала ей. Наоборот, хотя и не показывала своим видом, но её глаза говорили о том, что она даже где-то рада, что так произошло с дочерью. Люба зарделась, словно получила от матери увесистую пощечину.

– Успокойся, не посадют, – тихо ответила она со злобой в голосе, прекратив рыдать и вытерев слёзы.

– А чего ты крысишься? Я что ли позволила себя облапать и испортить? – закричала мать.

– Я? Позволила? – Люба выбежала из дома.

Разговаривать с властной матерью бесполезно. Перекричать её ещё никому не удавалось, а переубедить мог только отец, да и то иногда. В основном, этот добрый, работящий средней комплекции мужичок, любивший по случаю выпить, как и все на селе мужики, никогда не спорил со своей дородной и громкой супругой. Он постоянно уводил детей от скандалов и криков матери на улицу, и в бессилии справиться с ней махая рукой наотмашь, говорил:

– Да чёрт и тот с ней не справится! Пусть пар выпустит, чтобы не взорвалась, потом добрее станет.

Люба молча, с тяжёлой обидой на мать собиралась в дорогу. В другую совсем ей не изведанную жизнь. Со слезами полными слёз, что раздражало мать, она ругала себя.

– Зачем я иду на поводу у матери. Он мне противен. Как я буду с ним жить без любви?

Мать будто услышав её переживания, постоянно наставляла её.

– Не ты первая, не ты последняя. Стерпится – слюбится. Он работящий. Да и другой, нашкодил бы и сбежал, а этот с собой позвал. Так что не гунди, хороший мужик, свой.

По ночам, мучаясь бессонницей, Люба всё продолжала ругать себя.

– Слабая я. В отца пошла и душой и телом. Не смогла дать отпор, постоять за себя. И сейчас. Наплевала бы на эту свадьбу, да мать потом житья не даст, а ехать куда?