Стремясь в столицу, не предполагал я, что будем скучать по иркутской жизни. В должности[64] делать нечего, все дела производит господин секретарь, а я разве для рифмы буду тварь, а кому хочется быть такой тварью, которая создана для того только, чтобы служить рифмою другой?

Ласкаюсь уверенностью в вашем добром здравии и надеждой сообщить в следующих письмах о благоприятных переменах…»

Дальше шла приписка Анны, в которой она сообщала родителям о том, что ждет ребенка.

Николай Петрович вспомнил, как они с Анной выбирали имя будущему сыну и даже немного повздорили из-за этого. Когда же он появился на свет, Анна настояла на своем, и сына нарекли Петром в честь деда — Петра Петровича Резанова…

В контору осторожно вошел приказчик.

— Ваше благородие, простите великодушно — отрываю от дел, — сказал он. — Однако, покушать вам надо. Ежели обедать не хотите, то я вот яичек принес.

Николай Петрович выпил несколько сырых яиц. Они были совсем свежие.

— Откуда это, Иваныч?

— А с птичьего базара. Еще летошние.

— То бишь прошлогодние? — удивился Николай Петрович.

— Ну да. Мы их в бочках с вареным тюленьим жиром держим, вот они и не портятся.

Резанов засмеялся.

— Натуральное хозяйство.

— Кругом натуральное, — согласился приказчик, не поняв. — Поддельных тута-ко даже денег не бывает. Ну, я побегу — посулил иноземцу вашему житье-бытье алеутское показать.

— Так я, пожалуй с вами пойду.

Николай Петрович сложил бумаги в сундук, твердо решив захватить его с собой на обратном пути.

День был дождливый, но теплый. Жители ходили в непромокаемых камлеях с капюшонами, стянутыми у подбородка тесемками. У берега дымили солеварни, где соль добывали, выпаривая морскую воду.

Макар Иванович привел гостей к одной из землянок, и они спустились в нее через отверстие, которое одновременно служило дымоходом. Дневной свет проникал сюда сквозь маленькое боковое оконце, затянутое тюленьим пузырем. Внутри землянка была выстлана шкурами и ковриками из морской травы. Хозяином ее оказался тот самый Афанасий-Гермоген-Лукиан, который ухитрился дважды облапошить попа. Он тотчас поставил перед гостями блюдо с розовым малосольным лососем и целую корзину свежей малины.

— Ну, каково живешь, Афоня? — спросил Макар Иванович, вызывая хозяина на разговор.

— Да все с бабой своей воюю, — хмуро отозвался хозяин и покосился на жену, занятую какой-то работой. — Снова у иголки ушко отломила, теперь вот потеет — зарубку точит, чтоб было за что жилу привязать. Я ей толкую: «Что же ты, дурья твоя голова, натворила? Ведь для жилы ушко-то и сделано».

— А она что?

— Да ну ее к бесу! — махнул рукой Афоня. Он говорил по-русски так чисто, будто родился где-нибудь в Заонежье.

— Афоня — креол[65], — пояснил Макар Иванович. — У него еще брат был, да колоши в Ситхе убили.

На прощание Лангсдорф зарисовал Афоню и его жену в полном уборе. Афоня набросок одобрил.

— Как вылитый, — заметил он.

— Что он сказал? — спросил Лангсдорф.

Николай Петрович перевел, и польщенный натуралист подарил Афоне свой батистовый носовой платок.

До вечера с «Марии», трюмы которой были до отказа забиты товарами, перевозили на берег порох, тюки ситца, бухты канатов, парусину, чушки железа, сахар и чай.

Через несколько дней «Мария» снялась с якоря. Поселок Иллюлук от мала до велика высыпал на берег и долго смотрел вслед уходящему кораблю.

26 августа 1805 года «Мария Магдалина» добралась до Ситхинской гавани. В пути была еще одна остановка — на острове Кадьяке, где Резанов целую неделю знакомился с делами компанейской конторы и занимался переустройством местной школы. Школу посещало семьдесят детей — креолов, кадьякцев и алеутов. Их учили русскому письму, пению и закону божьему. Николай Петрович урезал вдвое уроки закона божьего и вместо них ввел занятия по арифметике и географии. Учитель, он же местный священник, соловецкий иеромонах Ферапонт, встретил такое нововведение криком «караул!» и грозился написать в синод[66]. Резанов оставил его угрозы без внимания и сам проэкзаменовал иеромонаха. Познания отца Ферапонта в точных науках оказались настолько скромными, что ему пришлось сесть за учебники, благо в них недостатка не было: из Петербурга Николай Петрович привез на «Надежде» огромную библиотеку в несколько тысяч томов.

Кончилось тем, чего Резанов никак не ожидал: иеромонаху понравилось учиться. Он так увлекся чтением, что наместник Баранова на Кадьяке, датчанин Бандер, впоследствии жаловался, будто отец Ферапонт за книгами совсем забросил церковные службы.

Итак, «Мария Магдалина» вошла в Ново-Архангельский порт. Резанова встретил на берегу сам правитель. Ради столичного чиновника он был в мундире и парике. Золотая медаль на Владимирской ленте сверкала на его груди, как маленькое солнце.

По дороге в форт Николай Петрович и Баранов исподтишка приглядывались друг к другу. Баранову приезжий сановник показался суховатым и чопорным.

«Не было печали, — сердито думал правитель. — Начнет теперь поучать да приказывать: то не эдак да это не так. Учить оно всегда легче, чем самому дело делать».

Но когда Резанов, словно мимоходом, похвалил новоотстроенную крепость, злости у Баранова поубавилось. А похвалить было что: палисад со сторожевыми будками по углам, рубленный из вековелых канадских сосен, выглядел чугунно-неприступным; посреди форта стояли добротные склады, просторная казарма, баня, кузницы и вполне приличный дом правителя. Все это было сработано в несколько месяцев — надежно и прочно.

В доме правитель снял парик и вытер платком вспотевшую лысину.

— Не привычен я к нему, ваша светлость, — с виноватой усмешкой заметил он. — Да и то сказать: «Ни шапка, ни картуз, ни шляпа, ни чалма не могут умножать нам данного ума»[67].

«Ого, — подумал Николай Петрович, — а старичку-то палец в рот не клади».

До вечера они занимались делами. Искренняя заинтересованность и осведомленность Резанова в нуждах русско-американских поселений окончательно сломили недоверие Баранова к столичному гостю.

Снабжение колоний держали в своих руках несколько охотских купцов. Цены на товары они заламывали неслыханные, а на склады поступало проросшее зерно, затхлая крупа, гнилые сапоги, и сукно, которое разлезалось под руками, как мокрая бумага.

Пользуясь своими широкими полномочиями, Резанов решил в первую голову прижать охотских рвачей и установить твердые цены.

Вместе с Барановым он составил список. В его левой колонке помещались старые цены, в правой — новые, превышать которые запрещалось под страхом тюремной отсидки.

Сахара пуд — 140 руб. — 48 руб.

Табаку фунт — 2 руб. 50 коп. — 75 коп.

Мыла фунт — 2 руб. 50 коп. — 50 коп.

Пестряди кусок — 14 руб. 7 руб.

Полуситца аршин — 4 руб. — 2 руб.

Платки ост-индские — 3 руб. 50 коп. — 2 руб. 20 коп.

Холста аршин — 65 коп. — 30 коп.

— А повезут ли купцы свои товары по таким ценам? — усомнился Баранов.

— Повезут. Все равно втрое наживутся.

В контору вошел флотский офицер, небритый и в шинели внакидку.

— Звали, Александр Андреевич? — спросил он, мельком взглянув на Резанова.

— Может быть, вы вначале представитесь? — сказал Николай Петрович.

Офицер усмехнулся и небрежно козырнул:

— Командир брига «Елисавета» лейтенант Сукин. А вы, собственно, кто такой?

— Я камергер двора его величества и главный ревизор в Русской Америке. А теперь, сударь, благоволите выйти вон и примите вид, достойный офицера. Стыдно!

Опешив от такого приема, Сукин вылетел за дверь и вскоре вернулся одетым по всей форме.