Эта неожиданная исповедь прозвучала так горько, что Николай Петрович ни на минуту не усомнился в искренности толмача. На прощание Скизейма сказал:

— Мне не хотелось бы огорчать вас, господин посланник, но я уверен, что вы понапрасну теряете время. Духовный император Даири никогда не пойдет на торговый союз с Россией. Он боится, что общение с Европой подорвет религиозные устои Японии.

— Однако он не боится пускать в страну голландцев?

— Но ведь русские не согласятся жить у нас на положении пленников? — вопросом на вопрос ответил Скизейма.

Когда толмач уехал, Николай Петрович дал выход своему гневу.

— Нет, каковы мерзавцы! Подносят пакость за пакостью и все вежливо, все с улыбочкой да ужимками. А голландцы-то, голландцы! Вертят перед ними хвостом, как голодные псы, и в пляс пуститься готовы.

— Бывало и такое, — спокойно заметил Лангсдорф. — Тунберг[50], например, рассказывает, что, когда голландский посланник со свитой прибыл в Японию, император заставил его петь и плясать, нянчить приведенных к нему детей, снимать парик и расстегивать пряжки.

— Ох, Генрих, бросить бы все да уехать, а нельзя, — со вздохом сказал Резанов. — Не для того мы сюда целый год добирались, чтобы вернуться с пустыми руками.

Через несколько дней во дворик явился казначей, состоявший в одном ранге с самим губернатором. Николай Петрович, которому вконец осточертели все эти визиты и допросы, встретил сановника холодно. Тот, видимо, обиделся, но виду не подал.

— Из особого расположения к русскому послу, — сообщил он через переводчика, — губернатор, не дожидаясь высочайшего повеления из столицы, распорядился приготовить для его превосходительства временную квартиру в квартале Мегасаки. Не соблаговолит ли господин посол посмотреть свое новое жилище?

В Мегасаки поехали морем с целой толпой чиновников и толмачей.

Дом оказался расположенным на небольшом полуострове. Двор с трех сторон замыкался хозяйственными постройками, а четвертая сторона — с воротами на море — была огорожена двойным частоколом из бамбука. Другие ворота вели в город, но они были наглухо заперты снаружи и охранялись многочисленной стражей.

Одноэтажный деревянный дом состоял из девяти довольно просторных комнат, устланных циновками и коврами. В окнах вместо стекол голубела тонкая шелковая бумага; мебели не было никакой, но зато в каждой комнате стояла медная угольная жаровня, заменявшая печь.

— В вашем доме смогут пребывать лишь кавалеры посольской свиты, — сказал Резанову казначей, когда осмотр комнат подошел к концу.

Николай Петрович резко повернулся к нему:

— Как? А господа офицеры?

— Господа офицеры должны оставаться на корабле. Таков приказ губернатора.

«Ловко придумано! — про себя отметил Резанов. — Выходит, нас разъединили. Так безопаснее».

— А мой почетный караул? — спросил он.

— Этот вопрос должен быть согласован в Иеддо.

Николай Петрович понимающе кивнул:

— Хорошо. И последнее дело. Капитан моего корабля просил выяснить, когда вы намерены забрать у нас своих соотечественников.

— Их участь будет решена императором.

— Но поймите, ведь это бесчеловечно. Люди шесть лет скитались на чужбине, наконец вернулись домой, а им не разрешают даже повидаться с родными или хотя бы подать о себе известие.

Казначей пожал плечами.

— Я не понимаю, почему господина посла заботит судьба каких-то рыбаков.

— Но что же их ждет все-таки?

— Надо полагать, пожизненная тюрьма. Не все ли равно…

— О господи! — пробормотал Николай Петрович. — И эти бедняги вернулись на родину!

Всю ночь в селении колошей завывал шаман. Его вопли отчетливо доносились на Кекур в промежутках между ударами волн, которыми океан тяжко бил в подножие острова.

С зарей, едва в лесу завозились и закричали вороны, Александр Андреевич поехал на «Неву». Зябкое утро куталось в туман. Над его широкой лиловой полосой белела сахарная голова горы Эджкомб — давно погасшего вулкана.

Сидя в каюте у Лисянского и прихлебывая чай с ромом, Баранов излагал свой замысел штурма.

— В крепости трое ворот. Палисад толстый, окружен завалом из бревен. На приступ пойдем сразу с трех сторон. Вам надлежит высадить десант с моря, два других отряда поведем мы с Кусковым. Десант советую отправить с пушками, на «Неве» от них невелик прок: колошей отсюда крепко не укусишь, а подойти ближе к берегу рискованно для корабля. Два тяжелых орудия установим на «Ермаке» и «Ростиславе» — осадка у них позволительная.

— Когда штурм? — коротко спросил Лисянский.

— К вечеру, как только начнет смеркаться. В темноте меньше потеряем людей. Прикажите немедля переправить на берег пушки.

На подготовку ушла большая часть дня. Промышленные и матросы ладили упоры для орудий, рубили в лесу просеки и настилали гати в топких местах. Колоши не могли не видеть этих приготовлений, но Котлеян не являлся. Только один раз к Кекуру на расстояние мушкетного выстрела зачем-то подходил отряд колошей. Выкрикнув несколько угроз, воины удалились.

Едва стало темнеть, с моря загрохотали пушки. «Нева» палила по крепости всем бортом, но ее ядра шлепались в палисад уже на излете, выдирая из него только крупную щепу. Выстрелы с «Ермака» и «Ростислава» были удачнее. Одним из них снесло сторожевую будку, другим разворотило правый угол крепости.

Отряды пошли на приступ. Баранов с пистолетом в руке бежал впереди своих охотников, укрываясь за валунами. Следом за ним алеуты, увязая по колено в песке, тащили две каронады[51]. Нанкок криками и руганью подгонял своих соплеменников. Он суетился больше всех, и для Баранова это был верный признак, что тойон здорово трусит.

Крепость молчала. Но когда наступавшие подошли шагов на пятьдесят, частокол из мощных мачтовых бревен опоясался огнем — пушечным и ружейным. Алеуты попадали ничком, закрывая головы руками, и Баранову насилу удалось поднять их.

— Разворачивай пушку! — в бешенстве закричал он.

Высыпая порох на полку каронады, правитель вдруг охнул и схватился за правую руку: пуля пробила ее чуть повыше кисти.

Зажимая рану ладонью, Баранов оглянулся. Алеуты бежали без оглядки, и впереди всех толстым зайцем скакал Нанкок.

«Повешу, повешу подлеца», — подумал Баранов и тут же забыл о тойоне. Он уже понял, что штурм не удался. Нужно было спасать пушки, чтобы они не достались неприятелю.

Десантом с моря командовал лейтенант Арбузов. Матросы шли на приступ через открытую поляну, которая хорошо простреливалась. Несмотря на это, десанту удалось подобраться к крепости почти вплотную, и уже назревала рукопашная схватка, когда из лесу хлынула толпа бежавших с поля боя алеутов. Их бегство, как видно, приободрило колошей: ворота распахнулись, а из них с устрашающим воем выскочил отряд раскрашенных воинов. В мгновение ока двух матросов подняли на копья, а сам Арбузов был ранен стрелой в грудь.

Десант спасла только выучка и дисциплина. Отстреливаясь, матросы медленно пятились в сторону берега. Индейцы, опасаясь засады, скоро прекратили преследование и вернулись в крепость.

Штурм провалился. Было убито шестеро русских, четверо алеутов и ранено два десятка человек.

Баранов, с перевязанной рукой на черной косынке, выглядел сердитым, но отнюдь не обескураженным. Как только похоронили убитых, он позвал Нанкока и долго его разглядывал. Тойон ежился под этим колючим взглядом, словно ему за шиворот лили ледяную воду. Наверное, он обрадовался бы до смерти, если бы сейчас под ним вдруг разверзлась земля и он провалился в преисподнюю, о которой так много и с такими жуткими подробностями любил рассказывать русский поп отец Ферапонт. Но чуда не произошло.

— Ты почто, собака, в бега ударился? — после тяжкого молчания спросил наконец правитель.