Дни ползли, как виноградные улитки, которых общим решением исключили из меню коронационного банкета.

Из всех заметных и не шибко публичных граждан новой империи наиболее свободный доступ на обе части коронации имел Пантелей Крапивин: на ипподроме он владел неплохим рестораном «Перекуси», в Кремль же имел доступ как несовсем-человек, как высокогорий, из не самой знатной родни известных демидычей, — если его и не пустили бы в Успенский, то в хоромы под Никольской башней еще посмели бы не пустить.

Не пустили бы — тут же прокрался бы в кладовые и кухни Кремля, и прокисло бы там молоко, и прогоркло бы масло, и превратилось бы в уксус лучшее вино, и засахарился бы лучший мед, и протухла бы лучшая рыба, и красные вареные раки стали бы живыми и зелеными и уползли в какую-нибудь дальнюю московскую старицу. Но семьдесят семь казней египетских Пантелей пока отложил до другого раза. Уж больно ему казалось забавным то, что сейчас происходило.

Из главного, панорамного окна ресторана открывался почти идеальный вид на овальное поле, где сегодня не было лошадей, зато по периметру стояли в камуфляжных формах карикатурно толстые китайцы и не менее карикатурно тощие, миниатюрные вьетнамцы. Над ними реяли знамена с изображениями драконов и грифонов, которых, как принято считать, в природе не водится. Попадались звери и вовсе непонятные, но ясно было, что это тоже порождения чьего-то бреда, наверное, византийского.

Ипподром был площадкой маленькой, три с половиной тысячи человек — вот и весь праздник, вот и вся любовь новому императору. Возможно, было это хорошо. На стадионе в Лужниках с его сотней тысяч мест коронация провалилась бы с позором, трибуны остались бы пусты. То, что некогда на прежнем великом Ипподроме в Константинополе, тоже помещалось сто тысяч, новую власть не напрягало, ну, нет хорошего ипподрома в столице, воспользуемся тем, какой есть. Ибо нужен именно ипподром, потому как Византия — страна традиций. Стотысячный позже отстроят те, у кого не спрашивают, хотят они строить или нет.

В девять утра загремели трехметровые фанфары, задудели непонятные, огромные трубы едва ли византийского происхождения, чем-то обо что-то грянули стражи у периметра поля, отворились врата под вип-трибуной, и полыхнуло красным, но не пламенем. Сам Константин и все его ближние были в разных багровых тонах, а он опознавался по ярко сверкавшим на осеннем солнце доспехам. «Серебро», — уважительно отметил высокогорич.

Император вышел в центр, на траву перед ним опустили белый, овальный, плоский предмет; в бинокль Пантелей увидел, что это, видимо, серебряный щит. Константин встал на него, широко перекрестился в сторону Петровского дворца — на восток, стало быть, и заговорил хорошо поставленным голосом:

— Граждане великой Российской империи, господа и товарищи, братья и сестры, леди и джентльмены, киры и кирии! К вам обращаюсь я сегодня, друзья мои. Я, законно избранный единой волей народа из прочих миропомазанных родов священного Рима, был призван моими соотечественниками для того, чтобы встать во главе величайшей многомиллионной империи, наследницы тысячелетних традиций христианского мира. Российский народ! Пробил час. Ты, веками томившийся под властью сменяющихся, но одинаково незаконных заправил, устал. Пора принять судьбоносную роль в человеческом мире, возвратить господам их законное место среди истинных владык, а рабам указать их рабское место.

Столетиями культивировавшаяся славянофобами ненависть масонов и демократов, жидофилов, либерастов и ваххабитов довела страну до нищеты, до братоубийственных гражданских войн. Поэтому Российская империя должна действовать только в качестве самозащиты перед лицом угрожающего ей глобального заговора. Ввиду этих обстоятельств я посчитал себя обязанным принять на себя всю ответственность перед лицом моей собственной совести и перед историей российского народа…

…Пантелей перестал слушать, где-то все такое уже слышал, и, похоже, слышал не раз. Скучноватую судьбу обещал России новый император. Раздолбайское государство царя Павла Федоровича жило по принципу: «Воруй, но не все: другим тоже надо». Поезда в нем ходили не строго по расписанию, но ходили же. Пушки, может, были, но за маслом в очереди никто не стоял. Если человек выигрывал на ипподроме миллион, он платил только двести тысяч налога, никак не девяносто процентов и даже не пятьдесят. И до последней возможности царь старался не воевать. Ни в балканские, ни в курдские, но в восточноафриканские войны Россия не лезла. Две икарийских войны случились не по ее вине и выиграны были без ее участия, хотя и с помощью ее оружия. А вот император Константин призывал сплотиться перед лицом и встать единым фронтом во имя высокой идеи, а также не жалеть последних сил.

Последние силы, да и первые, Пантелей берег для себя. Налоги в оба профсоюза, в ипподромный и в трансформерский, он исправно платил и повода сплачиваться не видел. А Константин все молол и молол языком, и Пантелею казалось, что этот сияющий серебряный щит давит на его плечи не меньше, чем на китайские.

Но император тоже стал хрипнуть и закашлялся. Толпа на трибунах, по большей части военные в маскировочной форме, заревела что-то с тысячей разных акцентов, некий деятель духовного, вероятно, сословия, в лиловой сутане, застегнул на шее Константина нечто вроде ошейника. Но в тот самый момент, когда стало казаться, что оперетта окончена, на меньшего размера щите на ипподром внесли еще одного человека, молодого, златокудрого и мрачного. По снимкам, попавшим в интернет, Пантелей узнал наследника престола, цесаревича Василия Константиновича, отныне — цезаря и младшего императора Второй Римской империи, как в просторечии теперь именовалась Вторая Московская империя. По счастью, родительскую ахинею младший повторять не стал, перекрестился на четыре стороны света и так же раскланялся. Китайцы спустили его наземь. Он остался стоять рядом, но следом на том же малом щите принесли и предъявили народу еще кого-то. В бинокль и на мониторе Пантелей опознал младшего сына императора, юного Христофора, которого средства массовой информации постоянно именовали «вторым от престола». Пантелей удивленно понял, что России предлагаются сразу три императора. А если считать Павла — то четыре. Если считать и наследника, Павла Павловича — так и вовсе пять. Ну ни фига ж себе!

Нереальность происходящего заставила Пантелея плеснуть себе дважды по два пальца бренди. Но лучше не стало. Без удивления увидел он, что дотащили китайцы щит и Константина на нем только до ворот. Там, видимо, даже им ноша стала не в подъем, ее опустили наземь, а императорам, всем троим, подали открытый белый лимузин, явно из свадебной конторы. Видимо, трех достойных внимания белых коней не нашлось, или опасались византийцы, что в седлах не усидят. Но какая теперь разница.

Все-таки Пантелею было интересно и продолжение. Ожидать, что одетая в маскировочную форму публика с ипподрома в сопровождении присутствовавших тут довольно-таки многочисленных сотрудниц из заведения мадам Делуази хлынет в ресторан, не приходилось, и Пантелей решил добраться до Кремля. В собор он, как существо некрещеное, зайти не рисковал, но как верховный спец по жратве в России туда имел право зайти его добрый знакомый Цезарь Аракелян, да и посол-ресторатор наверняка там должен был присутствовать, а ипподромщик был знаком с обоими. Да и еще один персонаж, обожавший коронации, среди знакомых Пантелея имелся, да и несчастному подкованному надо было бутадиеновую мазь передать.

К колдовским методикам Пантелей прибегал редко, да и не умел он ничего особенного. Однако пробиться сквозь строй оцепления, через баррикады мешков с цементом, которыми пока что была обозначена граница империи Ласкариса, он все же мог: попросту делал небольшое наваждение и казался наемникам византийца особо тяжелым мешком с цементом, мешкам же — восьмипудовым китайцем из личной охраны некоей крутой триады. Он переоделся в трико и легко для его возраста — сорок два все-таки — кувыркнулся через голову. Для постороннего глаза не произошло ничего, но только если глаз не был глазом наемника или мешка. Для тех кое-что изменилось, и об этом было рассказано выше.