Более всего устроила бы Полуэкта ситуация, при которой позиции у всех оставались прежними, чтобы и царь, и апельсины, и рахат-лукум. Хотя, если уж заварится между претендентами драка, — тут цыган точно знал, на чьей он будет стороне.

Время перешло за полночь, высоко в небеса поднялись две звездных птицы — Лебедь и Орел.

Лебедь, напоминавший по форме огромный крест, ничего хорошего делу Файзуллоха точно не сулил; сияла в его хвосте великая звезда Денеб, Дхенеб-эд-дажа-жех, даром что это «хвост курицы», но как тут не вспомнить гадкого утенка.

За Лебедем спешил в небо и гордый Орел, очертаниями, правда, больше походил он на воздушного змея, клюв его сиял одной из величайших звезд Северного неба, и была это звезда Альтаир, Аль-наср-аль-таир, «летящий орел». Как не передрались в небе эти птицы за многие тысячи лет полета?

Но полет их и впрямь напоминал прелюдию к битве за курятник.

Благо лишь тому, над кем сияют иные созвездия, над кем реют иные птицы.

IX

20 ИЮЛЯ 2011 ГОДА

АВДОТЬЯ СЕНОГНОЙКА

Лишь безумцы, шедшие куда глаза глядят, входили в городок с севера, лишь те, кому было дозволено войти, добирались с востока, лишь совсем случайные странники, не знавшие ничего о здешних местах, могли войти с запада, и почти никто не мог войти с юга, хотя там как раз располагались городские ворота.

Корантейн, небольшой город на реке Корантейн в графстве Корантейн, на границе Суринама и Сальварсана, столица штата Сипаливини, находившегося в двух государствах, город Великой Мамы Элианы Эрмосы де ла Седа, не нуждался ни в желтокожих, флегматичных самбо с востока, ни в назойливых, черных как деготь терцеронах с запада, ни в чванливых светло-кофейных креолах с северного побережья, ни в диких татуированных гуахиро, не спешивших покинуть родную сельву на юге. Некогда городок лениво озирал окрестные рисовые поля, чьи чеки дважды в год наполняла покрытая цвелью вода, смотрел на заросли кустов гуайруру, чьи плоды собирали индейцы для браслетов и бус, оберегавших от дурного глаза, морщился на плантации горького маниока, непригодного в пищу сырым, но после обработки способного прокормить целые страны, таращился на заросли одичавшего гибискуса, из которого делали красный и сладкий напиток, покуда кустарник не превратился в бесплодную стену колючек. Все это за последний век было сведено под ноль, теперь на полсотни лиг, до самых предгорий Сьерра Путаны, горного кряжа, за которым на юго-западе лежали земли обетованные Сальварсана, всю каатингу, непрохожую степь, все вновь выросшие леса, все бездонные болота, все, все заполнили плантации чилипонги, лианы, дающий сырье для получения ее сока, священного питья чилипухи, перед грезами которой блекнут видения, которые способна подарить любая кислота и любой спайс, купленные за не такие уж малые деньги в фавеле на задворках блошиного рынка.

Лиана любила виться по сухим стволам и веткам, предпочитая парагвайский падуб, листья которого сами по себе давали великий напиток мате, в итоге чего жители Корантейна, для которых дороги были и чилипуха, и настойка желтого олеандра, и кокаин, имели возможность почти за бесценок пить этот горьковатый напиток, взращенный на помете диких птиц, веками гнездившихся в просторах покрытой колючками сальварсанской степи, пить, не мучась ямайской рвотной болезнью при работе на плантациях махорки, она же «матачо», — без которой чилипуху не сваришь. Между тем городу приходилось не только собирать, но и варить на месте знаменитый шаманский напиток, иначе три четверти доходов сожрали бы перекупщики сырья из Парамарибо. Элиане Эрмосе, Великой Маме Корантейна, они даже седьмой водой на киселе не приходились и поэтому не имели права присутствовать в ее мыслях.

Готовая чилипуха шла почти исключительно на экспорт, но на относительно богатом морском побережье Суринама креолы питьем изредка баловались. Изредка потому, что для решившихся вверить чилипонге жизнь и судьбу выпадало немалое испытание: предстояло питаться одним лишь сырым мясом животных и птиц, исключая малые порции вареного риса, и пойти на полный отказ от секса, любого, с противоположным ли полом, со своим, с каким угодно. К основному питью к тому же, как тоник к джину, требовалось второе — настой камалонги, недорогой, бесполезный сам по себе, — но всегда лучше все купить с одного прилавка, и суринамская провинция собою как раз такой прилавок являла.

Ибо чилипонга, не давая права на секс, его собою стократно заменяла, да к тому же сопровождала перелетами в далекие галактики, где кальмарообразные донхуаны вперемешку с дональбертами, с белоснежками и с белоснегами, кому что выпадет, затевали такие оргии, что мама дорогая, дайте еще дозу. И если давали, человек постигал, каков секс у полярных мхов и древесных грибов, узнавал, от чего вымерли стегозавры и стеллеровы коровы и отчего стенокардия у галапагосских чупакабр, сколько дней продержится у власти президент Суринама подполковник Баутерсе, — отведавший чилипухи человек ненадолго преображался в гиеновидную собаку, медузу, электрический камин, социализм в отдельно взятой стране, теорию Большого Взрыва и свежий кимчхи.

Чилипонга была не столько наркотиком, сколько галлюциногеном. Отрубиться при ее приеме и в обалдении видеть розовые волны было невозможно. Точно так же не лечила она от депрессии и не бодрила; не зря активное вещество в ней сто лет назад кто-то иронично назвал «телепатин». Точней всего можно было бы назвать ее учителем, да многие фанаты так и звали ее. Она учила постижению тайн параллельных вселенных, языку дельфинов, мыслям ягуара, поэтапному избавлению от искушений бриджа и гопака, отказу от выплаты по внешним кредитам, искусствам кристаллической любви. Даже самые брутальные и хаббарднутые альфа-самцы становились перед ней нежней и послушней, нежели единороги перед чистыми девами.

Элиана Эрмоса де ла Седа, Великая Мама Корантейна, была не просто полновластной владычицей плантаций чилипонги, она была сутью лианы, и жители городка и окрестностей не зря полагали, что душа Великой Мамы и душа священного напитка — одно и то же. Она не была дочерью сельвы Суринама или Сальварсана, она появилась на свет в дальней и холодной северной стране, где по-женски долог рассвет и по-мужски протяжен закат, где зимой топором рубят воду, а летом собирают ее в кулак из летучих паров над тазами с кипящим вареньем, — но вот уже почти тридцать лет не выходила она из ворот гасиенды, принимая гостей под опахалами в патио. Ей шел девяносто третий год, и она, не рожденная здесь, все же была одновременно матерью и дочерью, тюремщицей и сестрой милосердия здешней земли.

В саду Великой Мамы зрели ягоды зизифуса, драгоценного средства от хронического запора, поспевали плоды кокосовой сливы, бесценной при диабете, дозревала колумбийская наранхилья, знаменитая тем, что пьющий ее сок никогда не умрет от похмелья, набирали молочную спелость сметанные яблоки, дающие отпор желанию перемены мест, рос белый виноград, ягоды которого превращались в изюм раньше, чем цветы на нем превращались в плоды, наконец, еще тут были фиги Сезанна, способные дозреть лишь в карманах бедняков, хотя последнее, как утверждала Мария Лусия, было лишь гнусным наветом на город Корантейн, которому чилипуха заменяла все фиги мира.

Вечерами с балкона Великая Мама смотрела на пруд, что был застелен листьями голубого лотоса, дорогого удовольствия фараонов и других наркоманов Древнего Египта, на лепестках которого верный Хосе Паласиос настаивал для нее ликер, ибо пряный напиток становился ей нужен в тот миг, когда небо экватора без всяких сумерек обрушивало на мир темноту, но две унции питья с кусочком льда возвращали ей трезвость мышления.