Такого позорища Москва почти сто лет не видела, с самого триумфального въезда в Кремль краснозвездатой сволочи в конце семнадцатого. К позднему вечеру тридцатого августа, в лучших традициях Ходынки войска победителей спешно произвели косметическую уборку территории Кремля, и туда на бронированных автомобилях въехал через Боровицкие ворота кортеж Константина Ласкариса. Сразу за воротами византийцу подвели пегую кобылу породы пейнтхорст, ранее содержавшуюся на конюшнях московского ипподрома именно для такого случая. Белого коня не достали, но пришлось обойтись тем, что имелось. Подтянули подпруги, подсадили, Константин тяжело опустился в седло и при всем параде въехал на относительно прибранную Соборную площадь. Здесь его встретили хлебом, солью и русским самогоном глава военной разведки империи, генерал армии Адам Захарович Клочковский и советник юстиции высшего имперского ранга, обер-прокурор Матрена Порфирьевна Колыбелина. Приветствовали, стоя на коленях. Мало того — трижды отбили узурпатору земной поклон. И правительственное телевидение его императорского величества Павла II этот кошмар транслировало через спутники на весь мир, и мир ни фига не мог в этом понять. Выиграв две тяжелейших икарийских войны, русский царь почти без боя сдал свою столицу.
Хорошо еще, что вместе с ними не стоял в одном ряду военный министр империи маршал Феодосий Корсаков. Напротив, располагая на Валдае двумя полными дивизиями, он предлагал в течение двух суток выбить византийца и из Кремля и из Москвы, но Тимон, располагая прогнозами Горация и рекомендациями не менее осведомленной организации Оранжа, ответственность за гибель более чем двадцати тысяч человек в течение ближайшей недели на себя не принял, отлаялся от маршала все тем же приказом царя. К тому же не был уверен Тимон, что так уж легко одолеют простые солдаты маршала чуть ли не равное количество тренированных наемников-десантников, воюющих не патриотизма ради, а элементарно ради жалованья.
Константин Ласкарис новым императором провозглашать себя не спешил, очевидно, из суеверия, среди руин и мусора тоже селиться не пожелал, попросил найти где почище. Милостиво принял из рук коленопреклоненной Матрены каравай, отломил корочку, крепко посолил и съел. Стопку самогона из рук Адама тоже принял и выпил. Передернуло от сивухи, конечно, но сделал вид, что ух как здорово. Доверенные референты сообщили, что в Большом Кремлевском и прочих помещениях, мягко говоря, не прибрано, а вот в Грановитой палате с ее итало-византийским стилем будет самое то. Можно и в Потешном дворце… но нечего смешить потомков.
Ладно, депутатов от кремлевской камарильи дождался. Так сказать, ключи от Кремля уже есть, а где нобили, олигархи, бизнесмены, поставщики двора, наконец? От неуместности мысли Ласкарис чуть язык не прикусил — он вспомнил, кто именно поставлял все последние годы оливковое мало и красные апельсины к столу императора. Ну надо же. А что, остальные, выходит, свалили по Лондонам и Пномпеням? И сам себе ответил: точно свалили. При таком раскладе он бы точно взял сыновей и свалил. Кстати: парней немедленно — к ноге.
Надеясь, что акцента у него минимум, Ласкарис пригласил по совету тех же референтов чуть ли не единственного серьезного человека в администрации Кремля, который на площадь к нему с холуйским хлебом-солью не поперся. Оказался это управляющий делами Кремля, средних лет и среднего ранга чиновник Анастасий Праведников, известный своим загадочным многолетним отсутствием и неожиданным карьерным взлетом. Тот был мрачен и нервозен. Константин, сколько мог, постарался его успокоить и сразу заверил, что никаких репрессий не будет, что его собственные боевые потери выше, чем у защитников Кремля, — это было то ли правдой, то ли нет, сказать пока никто не мог.
Ответной реплики будущий император не понял. Какие две тысячи убитых и покалеченных? Много, если пятьсот с двух сторон. Кто такой Дуров и его зеленая свинья? Какие две тысячи порций камбалы-сольолы, морских языков, не заказывал он камбалы на коронацию, заказал лосося по-средиземноморски, ну, морского ежа, так не праздновать же коронацию сухарями, всегда что-то на стол надо поставить?
Как и каждый, кому была дорога жизнь при дворе царя-историка, Анастасий сравнительно хорошо знал историю. Он пояснил, что на праздновании в честь коронации неудачного последнего царя из младшей ветви династии, на так называемой Ходынке, точнее, на площади с таким названием, во время народного гуляния погибло и было искалечено более двух тысяч человек. Причем семье каждого погибшего правительство вынуждено было выплатить цену крови — тысячу рублей на человека, что примерно равнялось тогда пятистам долларам Северо-Американских Соединенных Штатов, так эта небольшая сумма в обычном перерасчете один к двадцати пяти составит от пятидесяти до пятидесяти пяти миллионов рублей, и лично у него, у Анастасия, подобных свободных сумм нет в наличии. А еще надо и хоронить всех погибших за государственный счет. А еще и по бутылке мадеры за каждого погибшего. По полубутылке за покалеченного.
Для Ласкариса сумма была умеренной, к тому же платить предстояло только половину — вторую составляли его собственные запланированные расходы, получалось всего-то расходов на чемодан-другой кокаина. Он попросил Анастасия об этом не думать, расходы новая администрация возьмет на себя.
Анастасий поинтересовался — какая такая новая администрация и не может ли он быть ей представлен? Византиец ответил, что отчасти может, и с новым комендантом Кремля будет легче всего познакомиться, посмотрев вон в то венецианское зеркало у окна. Анастасий шутку не оценил и прямо заявил, что верен своему царю. Ласкарис не зря был и византийцем, и наркобароном: никто от скромного чиновника и не думал требовать изменить присяге. Предлагалось лишь взять на себя приведение в порядок столичного оплота, ремонт, уборку, обеспечение функционирования текущих служб, да и все. В общем-то Анастасий, собиравшийся идти на плаху, был растерян, потому как «быть на хозяйстве» он за много лет полностью привык, а тут ему новая власть предлагала заниматься тем же самым. Хорош он будет, если к возвращению законного царя Кремль так и останется разгромлен?
Он подумал — и временно согласился. Временно потому, что не был уверен — справится ли. Но Ласкарис знал людей лучше и полагал, что справится.
Дел у византийца было невпроворот — и налаживать контакты своей церковной иерархии с местной, и устанавливать контакты с органами полиции и правопорядка, готовя страну к скорейшему восстановлению крепостного права с возвратом к формам эффективного рабовладения, и к репрессиям в отношении мусульман всех разновидностей, и к дипломатическим вопросам, и к зачистке остающихся сторонников прежней династии, и к восстановлению в стране правил византийского наследования, и к оборудованию порфировой комнаты…
А на дворе была полночь, день дефтера плавно перетекал в день трити, именно так и подумал по-гречески Ласкарис, отчаянно уставший от русского языка, или, чтобы понятнее было, перетекал день уторак в сриеду, день лунеди в мартеди, именно так сказали бы в Тристецце, хотя как там еще как-то по-истрорумынски было бы, он не помнил, тем более что это диалект очень сложный, и все это сейчас, когда Кремль лежал у его ног и предстояло бороться за процветание обновленной страны с восстановленной династией во главе, какое ему было дело до наречия, на котором говорит три сотни человек?
Зря будущий император не вспомнил о том, что своими руками угробил нынче куда больше трех сотен. Но он, как и любой простой наркобарон, полагал, что не надо трогать проблему, пока она тебя не трогает. Ему всего лишь хотелось спать в последний день метагейтниона, тьфу, надо переходить на российский календарь, восьмого месяца, проще сказать — августа.
Но это было в тот день, а сегодня на дворе стояло уже пятое сентября, первая неделя осеннего Симеона Столпника, и задолго до рассвета в небесах воссияло созвездие Северной Короны, иначе — аль-Факка, а в нем — звезда Гемма. Возможно, это была звезда Ласкариса. Но кто его знает, это ведь звезда хоть яркая, но двойная и, заметим, что очень важно — это звезда затменная.
