Дни его бежали, как арабские кони, а ночи священного месяца Рамадан бежали еще быстрей. Они бежали от праздника мавлид в прошлом году, когда он впервые произнес шахаду и принял ислам, к уже второй для него Ночи Предопределения и далее, к будущему, уже третьему для него празднику мавлид. Думается, во всей столице империи долго пришлось бы искать человека счастливее, чем Алпамыс Шараф. Если бы кто-то в этот миг его убил и он угодил в джаханнам, мусульманский ад, он и там оставался бы всецело счастлив. Летя во ад, он еще успел бы выполнить намаз ишрак, и тогда все его грехи были бы прощены, и он оказался бы в раю.
Словом, бедный Алпамыс Шараф. Бедный бывший отец Прокл. Бедный бывший Иван Блинов. Отчего случилось с тобой такое — Аллах знает лучше.
Он не знал, назначит ли шейх штурм византийской твердыни на Ид аль-Фитр, на день разговения, который длится вообще-то три дня, но полагал, что так оно и будет, что третий день окажется третьим числом месяца шавваль, это будет день яум аль-хамис, день планеты ал-муштари, грозной звезды, более чем уместной для начала битвы с неверными румеями. Говоря по-русски, он полагал, что все начнется первого сентября, в четверг, в мусульманский день планеты Юпитер.
И хотя ночь эта в теории обещала быть чистой и светлой, и луне полагалось блистать, и погоде быть приятной, ничего этого на самом деле в природе не было, — как не было и в ночи на двадцать третье и, возможно, не собиралось быть в ночи на двадцать девятое. Солнце в этот день то ли восходило, то ли нет, найти его сквозь потоки ливня и грозовые облака было бы вообще очень трудно, а гром гремел такой, будто именно совершенно неограниченный контингент шайтанов там беснуется и не хочет угомониться. Что ж касается температуры воздуха, то в общепонятных единицах составляла она +50 градусов по Фаренгейту, а это температурой августа можно назвать лишь издевательски.
Однако ж и смешной человек был этот Габриэль-Даниэль Фаренгейт, все-то с ним северные американцы возились и расстаться не хотели! Еще при Петре Великом в Данциге выдумал он такую «шкалу»: сперва с помощью спирта смерил температуру за окном — а на дворе зима была, судя по всему — унеси мои печали. Потом смерил температуру жене: а она как раз сильно хворала. Первое принял за ноль, второе за сто градусов, разделил. Закипать у него вода стала при 212 F, а что все цифры были взяты от балды — кто о том и когда беспокоился? Победителей не судят. Хотя какой он победитель — поклонников у него становилось все меньше. И то, что сегодня, в священную ночь было плюс пятьдесят по Фаренгейту, означало плюс двести восемьдесят три по британскому Кельвину, плюс десять по шведскому Цельсию и чуть меньше плюс девяти по русскому императорскому Реомюру.
Может быть, ничего и не значила эта дурная погода. Как навеки доказал великий салафитский ученый Мухаммад ибн Салих аль-Усаймин, Солнце вращается вокруг Земли, а кто думает иначе, тот кафир, впавший в куфр. Просто потому, что рабу нет дела до установлений хозяина, и если в Коране сказано, что Солнце течет к местопребыванию своему, то это Солнце движется, а не Земля. Все же прочие умствования являются плодом воображения. Поэтому нет человеку дела до погоды, она всегда хороша, ибо ниспослана свыше, и не нам ее обсуждать. И не зря, надо думать, весь мир отмечал эту ночь как Международную Ночь Летучих мышей, — что-то это, видимо, значило.
Однако в глухих катакомбах под Саларьевским рынком подобное мало кого занимало: всего два дня отделяло правоверных от конца Рамадана, им было совершенно не до наблюдений за знамениями природы, хотя, возможно, и зря. Вверх и вниз по лестнице, ведшей на склады и в торговый зал фирмы «Арзами», бегали люди Пахлавона, таская вниз и дальше, в покои к шейху, тюки, коробки, свертки и мешки неизвестно чего, хоть и ясно было, что чего-то тяжелого. Учитывая, что в такую ночь положено молиться и читать Коран, оставалось предполагать, что происходит это все по прямому приказу шейха, а он знает больше, при том, что больше шейха знает только Аллах.
Шейх вышел совсем ненадолго, потому как явно не хотел пускать в свои покои банкира Алексея Поротова, который явился с отчетами по платежам за шабан и прежде всего потребовал «оплату ведущему информатору — две тысячи кувейтских динаров, то есть шесть тысяч шестьсот долларов Северо-Американских Соединенных Штатов, то есть восемьсот восемьдесят золотых царских империалов, или семьдесят шесть тысяч золотых крюгеррандов без стоимости конверсии», и, как всегда, шейх приказал заплатить, не до того ему было, чтоб экономить. Если при удаче за такие деньги можно купить всего-то две снайперских винтовки Драгунова, а если уж приличный анзио, так разве что один. Банкир успокоил шейха, что империалы сейчас есть и он рассчитается завтра же. Шейх кивнул и ушел к себе, банкир растворился в воздухе, Алпамыс же вновь остался в зале один в сомнительном обществе евнуха, да и эту тишину все время нарушали бегающие, как блохи, рабочие Пахлавона.
Евнуху было и вовсе нестерпимо скучно. Мечталось ему об одном: чтобы кто-нибудь, хоть византийцы, хоть царевы оборотни, хоть бабы сношаря Ромео, хоть банда православнутых из гостиного двора и охотного ряда, хоть мерсибокурты южноамериканского диктатора, хоть зомби с Гаити, хоть китайцы из провинции Юннань, да хоть австралийские аборигены, да хоть какие мушрик-многобожники пришли бы и перебили всю эту то ли шиитскую, то ли ваххабитскую публику. Потому как в этом случае можно будет вернуться в обжитую многими десятилетиями им и братом квартиру в «доме на набережной», где годами копилась пыль, где не горел свет и лишь полковник Годов оплачивал мелкие счета. Отпуск у Барфи-Антонина не был использован за восемь лет, и пользоваться им он едва ли захотел бы. Пользуясь льготами для сектора трансформации, он собирался выйти на пенсию на год раньше, если отпустят. Уж больно надоело сидеть в евнухах и слушать идиотские разговоры на трех языках.
В тревоге пребывал и незримо присутствующий здесь дополнительный участник событий, вороной фриз, жеребец-телепат по имени Япикс, слушавший мысли исламского штаба через уши Барфи и некоторых помимо него, уже отлично знавший, что именно сделал с «ведущим информатором» санторинский вампир, служивший на подхвате у исламского банкира. Что он с ним сделал — пока знали здесь только Поротов, ну, конечно, и цыганский миллиардер, владелец жеребца. Но цыган не вмешивался, а Поротов положил пока что в карман восемьдесят империалов, которые Лукашу можно было теперь не отдавать, — и столько же собирался присвоить по счетам за Рамадан.
Было бы странно думать, что византийский штаб уж так совсем мог игнорировать исламскую угрозу. Не имея в штате ни одного толкового оборотня, бросив на произвол судьбы собственных санторинских вампиров, — что прямо толкнуло их крошечный клан в объятия ваххабитов, византийская команда держала при себе толкового арабиста, специалиста по современному исламу в его экстремистских и террористических вариантах, по имени Эспер Эсперович Высокогорский, и в фирме он числился специалистом по реэкспорту мезильмерийской хурмы в страны Ближнего Востока. Зачем в Турции или в Сирии сицилийская хурма — до сих пор никто не спросил, а Константин Ласкарис полагал, что теперь уже и не спросит: до штурма оставалось всего ничего, а там хоть всю увезите и в Черное море бросьте где угодно. Забавным тут казалось разве только то, что на мякоть хурмы была у Эспера аллергия.
Специалистом по исламу он был неплохим для европейца. Едва ли он смог бы наизусть прочесть «Зад аль-мустакни» и «Альфия ибн Малик», но точно не спутал бы, в каком намазе сколько ракаатов, и точно знал, зачем выполняются шесть ракаатов после намаза аль-магриб и, с другой стороны, зачем выполняются четыре ракаата через четверть часа после полного восхода солнца, а также почему этого можно вообще не делать и что думают об этом в шафиитском мазхабе. Все это не мешало ему, как и всей младшей ветви Высокогорских, быть верующим католиком или православным по обстоятельствам и, с другой стороны, таким же озабоченным дальневосточной расой патологическим бабником, как и его отягощенный княжеским титулом брат. Даже после самой триумфальной победы будущий византийский император намеревался оставить Эспера на том же рабочем месте, ибо понимал, что в стране мусульмане никуда не исчезнут, а в мире — тем более.
