Утреннее время быстро становилось дневным, кто-то занимался текущими делами, детей воспитывал и пахал на чилипуховарне, а бедняки, пользуясь тем, что на каждом хлебном дереве всегда есть лишний плод, не делали ни черта, жевали арабский чайный лист, называемый катх, или пили горький отвар гавайской розы, чтобы пять минут превращались в час, чтобы в глазах рябило от разноцветных пятиугольников.
Город был убежден, что предки Великой Мамы владели гасиендой, плантациями чилипонги и дистилляционными мастерскими чуть ли не со времен Великого Адмирала, когда река Корантейн была шире Амазонки, а море еще не отодвинулось от столицы Суринама, от Парамарибо, на полтора десятка миль. Старики из поколения в поколение передавали легенды о блистательных грандах из Севильи, которые некогда выстроили там знаменитый собор Санта Мария де ла Седа, пожертвовав на него двадцать квинталов перуанского золота, затем отослали младших сыновей вслед за Великим Адмиралом в Новый Свет, где те после войне голландцами, португальцами и англичанами выбрали в невесты дочерей семьи Охеда, нарожали новых дочерей, и с тех пор великие мамы рода де ла Седа из поколения в поколение безраздельно правили на этой территории, спокойно уживаясь со столицами в Сан-Сальварсане и Парамарибо, и скажи кто кому, что семьи де ла Седа никогда не было в природе и это всего лишь примерный перевод на испанский армянской фамилии Метаксян, Шелковников в русской версии, а если углубляться в дебри, то и вовсе греческий Метаксас, если кто помнит того диктатора, то можно понять, что перед людьми с этой фамилией каждому лучше тоже быть шелковым, так вот, скажи кто, что де ла Седа вообще в Латинской Америке таких сроду не было — послали бы того вытрезвляться, меньше пей гавайской розы.
А на самом деле Елена Эдуардовна Шелковникова появилась в Суринаме лишь в сорок с небольшим, когда в Советском Союзе целых три месяца граждане увлеченно меняли старые деньги-простыни на новенькие с аккуратным Ильичом и не замечали, с каким блеском их ограбил премьер, лажанувшись на кукурузе и пастернаке. Елена Эдуардовна, по совету мужа, использовав поездку на Кубу для того, чтобы вложить семейные деньги, обращенные из советских простынь в надежную валюту, побывала в Парамарибо, прикупила два борделя, курильню опиума и фабрику косметики, стала бывать там регулярно, но, скоро наскучась тамошней сонной жизнью и невозможностью конкурировать с колумбийскими баронами в смысле производства кокаина, перебралась на границу независимого Сальварсана и на спорной территории бросила якорь в гавани городка Карантейн, среди плантаций чилипонги, на которых хозяйничали местные индейские колдуны. Одолжив у кубинского диктатора сотню коммандос, она репатриировала колдунов на историческую родину, на Огненную Землю, откупила и перестроила пустующую гасиенду Марио Окампо, заменила кубинцев сальварсанскими мерсибокуртами будущего президента Хорхе Романьоса и за двадцать лет полностью вросла в жизнь городка, чтобы за следующие тридцать его вовсе не покинуть ни разу.
В гостях у нее мало кто бывал. Иногда знаменитый писатель из колумбийского города Армения, заинтересовавшись ее бизнесом и самой ее личностью, приезжал к ней, ее рассказы отразились во многом, что попало в его главный роман «Сто лет патриарха». Он привозил ей в подарок цистерны дождя из города Буэнавентура, где ливень хлестал над платиновыми рудниками уже триста лет, и в засушливые годы дождевая влага питала плантации священной корантейнской чилипонги. Иногда приезжали то сестра с мужем, то четверо племянников по одному. Старший всегда заявлялся с множеством женщин, не позволявших на выстрел приближаться к нему ни одной мулатке. Третий, напротив, рвался на каждую кухню, где те же мулатки, лучшие поварихи Корантейна, счастливы были поделиться всеми рецептами, а он всегда готов был взамен дать свой мастер-класс, кровь и наследственность у Цезаря были правильные, и город исступленно ел, чего любителям чилипухи как раз нельзя, и было ясно, что чилипуха для города источник дохода, а не удовольствия. Когда приезжал самый младший — город об этом и не знал, он почти все время молчал, лежа в шезлонге на той же веранде в патио, где коротала сиесту и вечера его тетка, а если он говорил, то о таких мелочах, что и странно было, зачем вообще ради них рот открывать, и лишь спустя долгое время оказывалось, что он говорит о будущем, но этого не поймешь, покуда оно не станет прошлым.
И все бывало иначе, если приезжал любимый племянник, Тимон. Иначе как «дон Тимон» его тут не звал никто, видимо, по роду профессии он, как никто, умел находить общий язык с самыми несговорчивыми корантейнцами, и по первому намеку они изливали ему душу в многочасовых монологах, в которых он, правда, по незнанию испанского, не понимал ни слова, но вечерами верный Хосе Паласиос выслушивал его записи, пересказывал все на более-менее приличном русском, и на следующий день через него тот, кто исповедался накануне, узнавал, сколько и за что ему дадут в какой стране, чего, следовательно, надо опасаться и не говорить даже на исповеди, особенно же на исповеди ни у падре Факундо, ни у падре Примитиво, потому как все что надо они уже знают, а остальное их начальник уже знает, зря, что ли, они у дона Тимона на жалованье. Лишь изредка племянник давал Великой Маме совет взять исповедовавшегося, зашить в мешок с красными пчелами и утопить в глубоком болоте, она понимала, что парень плохого не посоветует, давала кому надо инструкции и никто никогда не жаловался, — так же некогда поступал и ее муж, и тоже не жаловался никто.
Но царь держал парня в черном теле: зарплату платил, хоть и небольшую, но вовремя, а вот на служебные расходы давал безбожно мало. В итоге парень и рад бы доложить в дело свои, но их у него не было физически, и, в память о покойном муже, да и просто любя семью, Великая Мама почти постоянно совала ему тысячу-другую золотыми, потому как других старалась в руки не брать, дурной это тон, хуже чем называть детей именами вроде «Майкл Корлеоне». Если же Тимона не оказывалось поблизости, то в Корантейн заявлялся известный посол-ресторатор Доместико Долметчер, старавшийся не жить на родине, которую английские насильники приучили есть вместо нормальной еды одни бутерброды, готовил для Великой Мамы любимое кушание ее детства — варил банку сгущенки, потом открывал, вставлял в коричневую массу серебряную ложку, подавал ей на подносике, она же, откушав, подносик возвращала заметно потяжелевшим от монет с портретом знаменитого бородатого президента. И Тимон мог подкормить своих сотрудников хотя бы в служебной столовой, куда пускали по спецталонам.
Слово «город» в испанском языке, как и в большинстве европейских, женского рода, тогда как в русском слово это мужского рода, добавим, что, скажем, в малороссийском наречии оно рода среднего и оттого бесполо, но не об Малороссии сейчас речь, а, как ни странно, о кружевах. Корантейнские модницы хоть и были смешанного испанского и креольского происхождения, со времен голландского владычества обожали кружева, однако по многим причинам кружевной промысел в Западной Европе пришел в упадок. Лишь в далекой России, в таинственном городе Арясине мастерицы сохранили традиции и плели из шелковой нити драгоценные «мачехинские» кружева, ценившиеся в Корантейне дороже золота и чилипухи. Женская суть Корантейна влеклась к мужской сути Арясина, и тот, кто привозил на границу Суринама и Сальварсана чемодан арясинских кружев, мог ближайшие лет десять не заботиться о хлебе насущном, а потом, если случайно не помирал или не получал наследства, съездить за новым чемоданчиком, и так, как любил говорить местный ребе Соломон из семьи Соломон, — «до ста двадцати».
В этот день солнце уже четвертый день пребывало в величавом знаке Колесницы верхнего зодиака и неукротимо стремилось к величавому знаку Льва зодиака основного, в день именуемый юматату, иначе чахаршанбег, когда над островом Бали стояла планета Враспати, иначе именуемая Меркурий, со стороны гор Сьерра Путана явился человек верхом на жеребце фризской породы, длинные фризы которого были запятнаны болотной тиной, и въехал в южные ворота Корантейна. Человек был стар как само время, чернокож и сед, морщинист и худ, но в седле держался крепко. Проехав мимо собора, он широко перекрестился, с коня не сошел, но направился прямо на гасиенду Великой Мамы, где его встретил уже оповещенный народной молвой Хосе Паласиос. Это был, как, без сомнения, понял уважаемый читатель, жрец вуду Марсель Бертран Унион, девяностодевятилетний посланник семидесятилетнего президента Хорхе Романьоса, которому Тимон через своего старшего брата Ромео и многочисленных его детей приходился кем-то вроде многократного брата зятя. Не без труда жрец спустился на грешную землю, снял с лошади два очень тяжелых мешка и, опираясь на плечо верного Хосе Паласиоса, прошествовал в патио, где Великая Мама уже окончила сиесту и пребывала во вполне деловом настроении. После того как в прошлом году в Испании добрый знакомый Великой Мамы, эквадорец Педро Сориа Лопес, выиграл всемирный чемпионат по сиесте, она стала соблюдать этот обычай еще более истово, хотя и считала, что при такой жаре в Корантейне сиеста недопустимо коротка.
