Зато набрала силу другая смута, в которую заметно обедневшие Высокогорские попали неожиданно для самих себя. Обедневшей семье стало не до покупки особняка в Москве, напротив, пришлось расстаться с очаровательной усадьбой в княжестве Тристецца. На довольно дорогой домик сразу нашелся покупатель, а то, что покупателем этим оказался наследник византийской династии, он же еще и сицилийский наркобарон, они узнали куда позже. Отец умер через несколько лет, и Елим, уже как князь Сан-Донато, оказался вынужден делать то, что ему говорилось в приказном порядке.

…Елим пощупал веслом берег, в который уткнулась лодка. Осторожно вытащил со дна посудины холщовый пакет, связанный с торбой, закинул за плечо и шагнул в воду. По счастью, вода в сапоги не попала, повезло. Суша была близко. Наконец-то он был у икарийской земли, которую его род покинул больше девяноста лет назад.

Он сделал два-три шага, с большим трудом вылез на берег и перевернул лодку — пускай сохнет, словно карфагенский корабль, авось украдет кто. Переложил за пазуху пакет и на ощупь двинулся в город.

Прибрежная тропка вывела его на Исалабре. Держась правой рукой за парапет из ракушечника, Елим двинулся вдоль берега, прячась от тощего луча, обмахивавшего берег с маяка. Не дойдя до его башенки примерно версту, нашел поворот налево и двинулся прочь от моря — на Карантинную. Не то чтобы он точно знал дорогу, ноги сами несли туда, где, как он знал, его ждали в любое время… конечно, только ночи.

Ночью в Итаке все еще почти не было света, для этих мест война никак не кончалась. Исключение составляли две тусклых лампочки почти точно одна против другой. Елиму нужна была та, что слева, — он прочитал узкую вывеску — «Фармацевт Гробман» и звякнул в колокольчик. За дверью послышались небыстрые шаги, дверь приоткрылась на цепочку. Из щели послышалось заинтересованное молчание.

— Господин Гробман, тут у меня рецепт на пентесилею амазонскую.

Молчание нарушилось откашливанием.

— Именно амазонскую?

— Именно.

— А точно не египетскую?

— Точно, как свет Антареса.

Звякнула цепочка.

— Входите, милостивый государь. По ночам на улицах пока что очень опасно.

Гробман повел гостя по коридору в глубину аптеки, пригласил в комнатку без окон, где все-таки обнаружилась электрическая лампочка свечей в двадцать.

— Не желаете ли чаю? Из икарийского лимонника, лучше настоящего. Нигде не растет, кроме Икарии. Железница еще называется.

Елим подумал о замерзших ногах и согласился:

— Нет сил отказаться.

Нестарый еще хозяин склонил кипу, зажег керосинку. Поставил чайник, присел к столу.

— Ждал вас сегодня, ждал. Точнее, начал ждать сегодня. И по одиннадцатое включительно.

— Да, государь сохранил европейское летоисчисление. Вчера вторник был, кажется.

— Сто пятьдесят шестого сароса солнечное затмение. И Корабль ушел из зодиака.

Елим предъявил свои подробные верительные грамоты. В ночь на двадцать восьмое июня солнце и впрямь покинуло Корабль, знак верхнего зодиака, и полностью вступило в знак Рака.

Чайник вскипел. Покуда хозяин заваривал лимонник, гость вытащил холщовый пакет и осторожно положил его на край стола.

Принимая из рук хозяина кружку с горячим напитком, Елим произнес чуть слышно:

— Десять аптекарских фунтов.

Хозяин вздрогнул.

— Это сто двадцать унций, три тысячи шестьсот драхм… Это больше трех с половиной килограммов! Помилуйте, это сколько же будет, сколько будет… почти четыреста пятьдесят тысяч долларов, шестьдесят тысяч червонцев! Я столько не видел за всю жизнь! Столько денег нет во всей Итаке!

— Положим, есть. Меньше миллиона рублей. Мне столько не нужно, мне от этой суммы нужен один процент наличными, всего-то шестьсот червонцев, еще аккредитив на Икарийский банк в Москве процентов на десять, остальное пусть останется у вас в качестве вклада.

Глаза аптекаря загорелись, он отставил чайник.

— Дозволите взглянуть?

Князь развязал шнурок и отсыпал на ноготь хозяина крохотную щепотку ослепительно-белого чуть отливающего розовым порошка. Аптекарь аккуратно втер порошок в верхнюю десну, обождал, закатил глаза и произнес:

— Прекрасно, прекрасно, князь. Скажем, под три процента. По рукам?

Елим покачал головой:

— Господин Гробман, даже в восьмом, в кризис, было шесть.

— Не может быть и речи! У меня нет таких денег! Даже господин Ставраки всегда согласен на три!

— Господин Ставраки меня к вам и направил, и я хорошо знаю, на сколько согласен он и на сколько — вы. Ему семь, разумеется, положены. Мне — срочно, хотя я девять десятых оставляю у вас и мне подумать страшно — сколько вы на них наварите. Себестоимость товара — сто гринов грамм, но так вы и будете продавать чистый. Я уступлю, но немного. Господин Ставраки, кстати, рекомендовал вас как на редкость щедрого и отзывчивого человека.

— Без ножа, без ножа, — хозяин нервно теребил пальцами, — пользуетесь моей беспомощностью в черте оседлости, обещают вот ее опять… Скажем, три с половиной?..

— Пять, ни копейкой меньше. Вы получите втрое больше, я считать умею.

На глазах хозяина выступили слезы.

— Вы хотите моей смерти… Четыре!

Елим стащил мешочек со стола и затянул шнурок.

— Придется обратиться к Аптекману. Он торговаться не будет, господин прокурор Ставраки его тоже рекомендовал.

Хозяин зашелся кашлем.

— Что вы говорите! Этот могильщик, который роет ямы всему городу! Этот грабитель без стыда и совести! Этот хазер!..

— Сколько мне известно, других процентщиков в Итаке нет. Но городов тут немало.

— Кто тут процентщик? Кто? Я честный банкир! Хорошо, я согласен на четыре с половиной!

— Пять.

— Четыре и три четверти!

— Пять.

Гробман откинулся на спинку стула, достал платок и стал сильно тереть очки.

— Но с отсрочкой!

— На два месяца, кроме первого процента.

— Вы немилосердны!

— Аптекман, полагаю, не закрыл еще.

— Этот хазер!..

— Послушайте, мне надоело. Забираю марафет и ухожу.

Процентщик обиделся.

— Зачем же так грубо: теперь говорят «джанкой». Мы все-таки икарийцы.

— Знаю я вас, икарийцев.

— Ладно, ладно. Но вам, конечно, золотом?

— Нет. Дайте, пожалуй, монетами штук шестьдесят, девятьсот целковых. Прочее купюрами, но последите, чтобы только новые…

Хозяин принес аптечные весы, долго возился. Князь дважды хватал его за руку; наконец процедура завершилась.

Нехотя выползли из бюро и утекли в замшевый мешочек князя пять дюжин золотых кружочков с известным всему миру утиным профилем Павла II. В который раз подумал князь, что несчастливое это имя для русских царей. Опасное. Но этот все сидит, и все ему нипочем.

Аптекарь медленно и старательно выводил букву за буквой на гербовом бланке аккредитива. Князь терпеливо ждал. Выходить на улицу не хотелось, долго быть наедине с процентщиком он тоже побаивался; о его прибытии в Итаку вроде бы никто не знал, кроме тех, кому знать полагалось. Наконец дело было сделано, князь кивнул, вышел в густую летнюю итакскую ночь.

До развидненья оставалось еще несколько часов. Поблизости виднелась еще одна лампочка: Елим Павлович знал, что там расположена контора гробовщика Аптекмана, тоже крупного процентщика. Других фонарей на улицах ночной Итаки пока не было, не дотянули еще нитку через Пролив, от Таматархи в Тиритаку.

Князь неторопливо дошел до набережной и свернул на запад. Море лежало плоской чернильной лужей, полностью оправдывая свое название, от него тянуло гниющими водорослями и дымом, хотя ничто поблизости вроде бы не горело.

Князь вгляделся в темноту. Прямо на него надвигалось нечто невероятное: это был старый трамвай с прицепом, освещенный изнутри. В нем не было ни одного пассажира и водителя, кажется, тоже не было. Князь успел прочесть надпись: «Караимский форштадт — Могила Юнге». Трамвай беззвучно прошел мимо князя и канул в темноте. Удивленный князь достал фонарик-суперлюкс, посветил, пощупал мостовую: рельсов тут не было.