Однажды он совершил поступок, сохранивший мои симпатии к нему еще на долгие годы: он подарил мне свою картину. Не знаю, когда он начал писать картины. А может, это и громко сказано, что он начал писать, поскольку, кроме подаренной мне, ни одной его картины я больше не видел. Возможно, он что-то скрыл от меня? Нет, это невозможно. От меня он мог скрыть что угодно, только не свое творчество. Да и вообще он не тот человек, который может что-то скрывать, особенно из своих достижений. Хвастун еще тот, Мюнхгаузен меркнет рядом с ним… Ладно, про картину я. Небольшого размера, сорок на пятьдесят или около того. Весь холст просто размалеван мазками цвета экскрементов: что-то такое коричнево-зеленое, но с преобладанием все-таки коричневого. Наверняка это что-то символизировало. Редкие проблески зеленого наверняка символизировали зеленую траву и жизнь, а коричневое символизировало помет. Что ж, получается такой вывод, что дрянь в жизни победило? А для чего тогда я еще живу и стараюсь помогать людям? Нет, не так, смысл другой. Много коричневого – это действительно много дряни в нашей жизни, а маленькие проблески зеленого – это я! Это символизирует меня! Я здесь! Я живу и борюсь с дрянью!.. Конечно, вряд ли он вообще о чем-то таком думал, когда рисовал эту картину. Хотя зря. Если бы я ему рассказал все свои ассоциации и мысли, наверняка он бы возомнил себя художником, может, еще бы пару картин написал или для разнообразия поступил со временем в какой-нибудь университет художественных искусств и всем рассказывал бы, какой там был конкурс и как он всех очаровал своей единственной картиной…

Мазки были не единственным содержанием нетленного полотна. Еще по центру прослеживались невыразительные глаза – все того же коричневого цвета (дрянь за нами смотрит!) – и над глазами суровые брови. Все бы ничего, но краска была не единственным содержанием картины. Еще была глина. Между глаз и чуть ниже располагался слепленный из глины и приклеенный на холст объемный нос, а еще ниже – подумать только! – рот. Из глины. Наподобие того, как мои дети, лет так трех от роду, катают пластилин между руками, и тогда получается этакая палочка, а вот если ее еще так же небрежно свернуть в овальчик, то это точно будет рот для Сашиной картины.

Смех смехом, но картина мне очень понравилась. Эти несуразные мазки, эти грубо приклеенные куски глины – все это было по-настоящему неподражаемо, а значит, близко ко мне. Картина называлась «Сторож». Ничего глупее придумать было просто невозможно. Я оценил этот подарок и до сих пор ценю. Картина пережила несколько переездов, в течение которых я улучшал жилищные условия своей семьи. Каждый переезд глиняный рот и нос непременно отрывались, и каждый раз я бережно приклеивал их на место. Овальный рот раскололся на две половинки, но я приклеил их близко друг к другу, так что почти незаметно. Картина и сейчас висит у меня дома в моем рабочем кабинете. Повесить ее в других комнатах дома почему-то запрещает жена.

Саша С. после своей учебы так и остался в Москве и даже вроде где-то работал, по-моему, занимался сдачей-арендой недвижимости. Не знаю, насколько он преуспел в работе, но разница между его словами и реальностью все еще продолжала расти. При каждой встрече, особенно выпив, он начинал рассказывать небылицы про свое несусветное богатство, при том, что платить по счетам в ресторанчиках обычно мне приходилось за двоих, потому что, по случайному стечению обстоятельств, он потратил миллион долларов по дороге ко мне и поэтому теперь без денег. Я помню, когда купил свою первую машину: это была ВАЗовская «десятка». Не сказать, конечно, что это престижная машина, но для тогдашней бедной России и для нашего небольшого городка машина была солидной. И помню быструю реакцию Саши С. на это событие, который выдал, что тоже заказал себе машину, просто она не конвейерная, а изготавливается на заказ, поэтому вот-вот должна подойти. Это должен был быть «Ягуар спешиал эдишн». Естественно, что в ближайшие годы ни «Ягуара», ни какого-либо другого автомобиля у него не обнаружилось. Когда я начал строить свой первый дом взамен тесным квартирам, Саша С. при первой же встрече поведал, что прикупил себе по случаю несколько гектаров земли в Сочи на Красной Поляне и что вот уже совсем скоро закончится строительство его особняка, в который он перевезет свою маму и сразу же пригласит всех своих друзей. В Сочи я тоже так и не попал, как и никто из его друзей.

При прочтении этого рисуется образ обычного болтуна и хвастуна, не видящего никаких границ для своего вранья. Тогда я тоже так думал. Может быть, потому что сам был слишком увлечен карьерой, деньгами, финансовым благосостоянием. И, пожалуй, только сейчас я понимаю, что Саша С. был просто романтиком. Настоящим романтиком с большой буквы! И, может быть, даже последним… Тем романтиком, которого во мне убили деньги, но который сейчас начинает оживать. Я понимал это раньше, в студенческое время, когда мы читали друг другу стихи, но со временем мое восприятие жизни исказилось, я изменился и, конечно, давно перестал писать стихи, а Саша С. оставался прежним: он был романтиком и продолжал писать стихи…

В одну из наших встреч разница в нашем восприятии окружающей реальности достигла апогея, и мы просто перестали понимать друг друга и даже немного поссорились. Я больше не мог воспринимать его необоснованное хвастовство, а он не мог осознать внезапно свалившихся на меня всех мирских благ. В конце концов я просто открыто указал ему на полное отсутствие какого бы то ни было реального движения в его жизни, отсутствие семьи, детей, кола, двора и т. д.

И это изменило его жизнь, изменило до неузнаваемости. Мы не общались около года, и весь этот год он упорно работал. На удачу устроился работать в один из крупнейших российских банков, пошел учиться в MBA, женился, родилась дочка, прикупил совсем не новую, но дорогую и престижную машину. Когда мы встретились с ним снова, это был уже другой человек. Конечно, он остался хвастуном, но разница между его словами и реальной жизнью значительно уменьшилась: во-первых, появились реальные достижения в создаваемом им собственном благополучии, а во-вторых, вранье его уже не было столь откровенным. Мне, может быть, приятно осознавать, что я могу вершить человеческие судьбы и менять жизнь людей, но из всех перемен в его жизни я теперь могу одобрить только рождение дочери. Он стал слишком корыстным и завистливым, и почти все наши последующие разговоры в конечном счете сводились к деньгам и стоимости предмета обсуждения. Он перестал быть прежним романтиком, хотя иногда спьяну все еще пытался читать наизусть тот единственный удачный стих – из первых…

Мы и сейчас, конечно, продолжаем встречаться, ходим вместе в сауну и иногда просто созваниваемся. Но сколь быстро меняется мое сознание в сторону отвлечения от мирских благ (я, конечно, отнюдь не ушел в отшельники, и все созданные мирские блага сохранились, может, к сожалению), тем быстрее он стремится к деньгам, стирая все святое на своем пути.

В один из осенних вечеров я просто колесил по просторной Москве (кто живет в Москве, наверное, посмеялись над словом «колесил»: скорее, постоял в пробках) по каким-то делам. Осознание необходимости заботиться о семье все еще стимулировало мою деятельность, но все меньше и меньше, а потому еще до обеда я был свободен. Я находился в центре Москвы, и где-то в этом же районе, по моим представлениям, работал Саша С., поэтому я не должен был потратить на встречу много времени.

– Привет, – ответил он на звонок тоскливым голосом, сразу же после первого гудка.

– Здорова! Говорить сейчас можешь?

Я не знаю, откуда пошла такая мода и зачем я тоже ее подцепил, но с определенного периода времени в Москве любой телефонный звонок начинался с этого вопроса, независимо от того, кому звонишь, во сколько и зачем. Раньше собеседник просто сам предлагал перезвонить позже, ссылаясь на занятость, теперь же все задавали этот дурацкий вопрос в опережение.