В жарком городе Фрунзе, в пыльном микрорайоне, в бетонном доме, на линолеумном полу, на вытертой кошме, в продуваемой насквозь комнате сидела Клара Юсупжанова, актриса и режиссёр киргизского документального кино. Она вязала из синего и красного клубочков шерсти шапочку для дочери Джамбы, прогуливающейся в этот момент далеко отсюда – на Воробьёвых горах вблизи Московского государственного университета. Её сопровождали подруги – чешка и немка, однокурсницы, тоже оставшиеся на каникулы в Москве. Рядом с Кларой на полу стоял медный поднос с чайником и маленькой изящной пиалой, на циновке лежала постель, прикрытая клетчатым пледом. В углу стояла трёхлитровая стеклянная банка с букетом из нежного облачка мелких сиреневых цветочков. Двери комнаты были распахнуты настежь, и через коридор начинались владения Кубата, мужа Клары, писателя и драматурга, лежащего в это время на полу, на кошме с ярким рисунком – подарке родственников с Алайских гор. Рядом с Кубатом стоял узкогорлый индийский кувшин с засохшей веточкой багульника и стопка книг, слегка припорошённых пылью, готовых вот-вот обрушиться на него.

– Однажды Маркес, Борхес и Хулио Кортасар вошли в кафе «Ротонда», что в Париже, – мечтательно произнёс Кубат.

– Послушай, мне не дают плёнку, как я буду снимать фильм? – отнюдь не мечтательно произнесла Клара.

– А навстречу им – Марио Варгас Льоса, тоже замечательный писатель, будущий кандидат в президенты! – продолжал Кубат. – Если бы Илья Эренбург был жив, он бы написал ещё один том своих воспоминаний!

– Ты вот всё выдумываешь истории про знаменитых писателей, а про тебя никто не выдумывает. Потому что тебя не знают. А если бы ты напечатал свой второй роман – узнали бы! Вставай, отнеси рукопись хотя бы машинистке…

– В такую жару? – удивился Кубат. – Идти через площадь Ленина? По ней шагаешь, шагаешь – ни дерева, ни кустика. Один памятник вождю как пирамида Хеопса! Не пойду.

С базарчика за домом раздались крики, ругань, свистки милиционера и всё перекрывающие звуки зажигательной индийской музыки.

– Если бы ты опубликовал этот роман, вступил бы в Союз писателей. Мы бы переехали в центр города, в лучшую квартиру, а не мучились в этом бетонном доме, где живут одни алкаши, торгаши…

– И тихие киргизские женщины, – добавил Кубат.

– Как же, тихие! Вчера Алтынай из пятой квартиры расквасила нос своему Аману!

– Клара, у меня в комнате пыль! – сухо произнёс Кубат. – На полу, на книгах, везде!

– Я не войду в твою комнату и не вытру пыль, пока ты не поедешь к машинистке. Я бы сама напечатала, но у нас же нет пишущей машинки! У нас даже кровати нет, спим на полу!

– Купи кровать, деньги на это у тебя есть.

– Одной кровати мало, – возразила Клара, – к кровати надо прибавить стол, стулья, диван, шкаф…

– Зачем так много мебели? – пожал плечами Кубат. – Вот у нас на Алае…

– Знаю, знаю, у вас на Алае одной кошмы хватает на всех! Ну как ты не хочешь понять, что если ты напечатаешь эту книгу, мы купим нашей дочери шубу, шапку, джинсы, сапоги, и она не будет ходить по Москве как нищенка!

– Она и не ходит как нищенка. Она одета, обута, у неё есть всё, что нужно. И потом она красавица, умница, её все любят…

– Все, кроме тебя! – отрезала Клара.

– Э-э, – покачал головой Кубат, отвернулся от двери и раскрыл книгу, всё-таки свалившуюся на него. Это была «Махабхарата».

По улице мимо окна пробежал кто-то, топоча сапогами, с криком «убью!», затем последовал женский крик и всё смолкло.

– У дяди Коли выходной, гоняется за Марусей, – покачала головой Клара.

Кубат приподнялся, выглянул в окно. Неподвижные ветви серебристых тополей, растущих по всему двору, надёжно прикрывали собой неприглядные картинки дворовой жизни. Отсюда казалось, что внизу тихо и безмятежно, прохладный зелёный оазис посреди выжженного солнцем пустыря.

– Уехать бы на Алай, построить там дом и поселиться в нём, – мечтательно произнёс Кубат.

– Одному? – спросила Клара.

Ответа не последовало. Клара потянулась к изголовью постели, вытащила из-под подушки целлофановый пакет. В нём она хранила документы, фотографии. Нашла одну из них, слегка выцветшую, переснятую из какого-то иностранного журнала. Здесь Кларе было лет двадцать: мечтательный взгляд, нежное лицо, полураскрытые губы…

– Я бы тоже могла не выходить замуж за надежду киргизской литературы, – сказала она, – а сниматься дальше в кино и стать заслуженной артисткой республики!

Из комнаты Кубата не донеслось ни звука.

– Один студент из ФРГ написал мне в письме, что я самая красивая актриса в мире! Предложил выйти за него замуж. Вот поехала бы к нему и жила бы сейчас в ФРГ как кинозвезда!

Комната Кубата безмолвствовала. Он лежал на кошме, глядя в пожелтевшую страницу «Махабхараты», купленной у букиниста год назад, но ещё не прочитанной до конца. Сейчас он вспоминал свой аил в Алайских горах, мать, сестру, племянников, домик у подножия заснеженной горы, на крышу домика медленно и красиво падал снег – так же красиво, как на деревушку в чудесном японском фильме «Легенда о Нараяме», этот фильм он видел на Высших сценарных курсах в Москве. Да, хорошо сидеть в глинобитном тёплом доме, на кошме, возле печки, слушать тихие разговоры матери и сестры, возню племянников среди одеял и подушек, рокотание и хрипы старого приёмника – единственной вещи, связывающей дом с большим миром. Может, не надо было спускаться с гор в этот мир, в пыльный жаркий город с его бестолочью, суетой, с мраморными гигантскими зданиями ЦК и правительства в центре города, с унылыми жалкими коробками многоэтажек в микрорайонах, с исчезающими садами и скверами, с наглыми шашлычниками на перекрёстках улиц, с Союзом писателей – этим змеиным гнездом, где все воюют друг с другом. Стоит выпустить одну оригинальную книгу, и тебя готовы задушить, отравить, зарезать из-за угла… Может, в самом деле уехать в аил, захватив с собой любимые книги – Борхеса, Маркеса, Кортасара, а из отечественных – своих сокурсников по Высшим сценарным курсам – Битова, Маканина, Матевосяна… Вспоминать лучшие фильмы, виденные на курсах – «Ночь» Антониони, «Восемь с половиной» Феллини, «На последнем дыхании» Годара… И писать рассказы, новеллы, толстые романы…

В большой комнате зазвонил телефон.

– Междугородный! – вскочила Клара.

Она поспешила в комнату, где на циновке лежал разбитый, обвязанный шнуром, но всё ещё работающий телефон.

– Это тебя! – обернулась Клара к мужу. – Из Москвы.

Кубат не спеша поднялся, подошёл к телефону.

– Кубат, почему не высылаешь рукопись? – раздался в трубке басовитый спокойный голос редактора отдела прозы известного московского издательства. – Я поставил тебя в план, а рукописи нет.

– Роман ещё не переведён, – помолчав, ответил Кубат.

– Я нашёл переводчика, – так же спокойно продолжал голос редактора. – Выслал тебе договор заказным письмом. Подпиши и вышли обратно. Пока, старик! – и в трубке послышались гудки.

Кубат выпрямился. Лицо его сразу ожило, перестало быть таким сонным. Кларе даже показалось, что теперь он походит на индейского вождя из знаменитой картины Милоша Формана «Полёт над гнездом кукушки». Кубат такой же огромный, сильный, благородный, как тот индеец. Ну, может, чуть сутулится.

– Клара, белую рубашку! – звонко скомандовал Кубат и прошёл в ванную.

С силой отвернул кран, чуть не вывернув его совсем, с силой брызнул в лицо ледяной водой, крепко-накрепко вытерся шершавым полотенцем. Вернулся в комнату.

Клара протянула мужу свежевыглаженную рубашку и белые брюки.

– Белые? – удивился Кубат.

– Ты же идёшь в Союз писателей! Пусть там видят, что у тебя всё в порядке, ты выходишь на международную арену!

Кубат улыбнулся, глотнул холодного зелёного чая из носика чайника и направился к двери.

– Дверь у нас разваливается, – сказал он, погладив рукой тонкие доски покосившейся двери, – вернусь вечером, починю!