Миша вздрогнул озябшими плечами и окончательно проснулся. Сколько продолжался его сон, он не знал, часы у него отнял Нюмич. Все было по-прежнему, только сильно сушило во рту. Он тщательно вытер губы пальцами и постарался смочить рот слюной, но ее не было. Хотелось пить. Он увидел, стоящую на полу подле кровати трехлитровую стеклянную банку с водой, но дотянуться до нее было невозможно, не позволял наручник. Что это, случайность или очередная пытка? И тут Мишу осенила спасительная идея, ведь эти металлические кровати разбираются! Если отсоединить спинку от сетки, то, удерживая ее в руках, можно будет отсюда выбраться.
Он вскочил и без труда выдернул из пазов спинки металлическую раму с натянутой на нее панцирной сеткой. К его удивлению, спинка даже не пошатнулась, а продолжала стоять, как стояла. Присмотревшись, он увидел, что ее ножки приварены к отрезку стального рельса, вмурованного в бетонный пол подвала. Судя по ржавчине на сварочных швах, его похититель давно подготовил эту кровать ‒ «колыбель революции» для своего пленника. А что, если их уже было несколько? И где они теперь? Неожиданно для себя, он тихо запел любимый романс Сандомирского: «Где вы теперь, кто вам целует пальчики?..» Но вспомнив о своем мизинце, у него пропало желание петь про пальчики… Тем не менее, после запетой песни ему стало легче. Он еще долго стоял так, ни о чем не думая. Потом он устал и собрал кровать, подложил под спинку сбитую в блин засаленную подушку без наволочки, неспешно уснастил тем же носком ноющее запястье, поудобнее устроился в кровати и задумался. Он думал о лете.
Что может быть прекраснее лета в Херсоне? Желто-горячие абрикосы в бархатистом изумруде листьев, в коричневых сотах янтарный мед, млеющая нега солнечных полдней, дышащая тягучими ароматами нагретых зноем трав, песни сверчка в подступающих сумерках, исполненные необычайно нежной тоски, задумчивое затишье вечеров, когда сердце в упоении замирает и томится. А закаты! Их дивную прелесть не передать словами, это надо видеть. Ну что́, казалось бы, слова? Слова и голос, — больше ничего. Взять, к примеру, те же абрикосы. Выглядят они, бесспорно, изысканнее, чем, скажем, картошка либо какие-нибудь другие корнеплоды. Но наивным людям не понять, что поэтизировать можно самые обыденные предметы, открывая их новый смысл, возвышающий их до небес, как бы не презирали их поборники изысканного вкуса. Хотя бы и ту же картошку. Да, с большим бы удовольствием отведал бы сейчас молодую отварную картошку с маслом и зеленым лучком. Ему захотелось есть. Это его расстроило, но ненадолго.
А что за чудо утро на Днепре! Матовая ртуть воды парится белым молоком, и зелень вокруг окутана туманом. Туман бывает таким густым, что его можно зачерпывать горстями и держать на ладонях или комкать и лепить из него снежки. И вот, неожиданно, средь непробудного сна тишины сквозь гущу тумана, словно Oriflamme[26] пробиваются первые лучи восходящего солнца, и пространство вокруг начинает фантастически разрастаться и нежная синева неба зарождающегося дня смутно проявляется в вышине.
Миша вырос почти у самого Днепра и в Киеве жил недалеко от него, но он забыл уже, когда последний раз видел Днепр. Река, для живущего у реки, нечто обыденное. Когда река рядом, к ней привыкаешь, и перестаешь замечать ее красу. От этого он снова расстроился и, чтобы отвлечься от невеселых мыслей, он начал думать о том, что большинство наших мыслей не связаны с удручающей действительностью. И это действительно так. Бо́льшую часть своей жизни я провел в мечтаниях, следовательно, я самый счастливый человек. Убедив себя в этом, он с удовлетворением отметил, что пить ему больше не хочется.
Глава 16
Наступил декабрьский вечер.
Снега не было. Земля лежала голая и замерзала на ветру. Солнца тоже не было, уже пятую неделю. Вокруг была одна лишь пыль, и пыли было в избытке. Эта зима ничем не отличалась от обычной зимы, — на Марсе. Налетами дул северный ветер, наполненный колючей ледяной порошей. Над Городом колыхался темно-оранжевый смог, своим отвисшим чревом касаясь крыш высотных домов. Это мерзкое марево дышало чем-то непостижимо зловещим и постоянно менялось. Наливаясь демонической силой, оно, то разгоралось заревом вселенского пожара, то, тускнея, обагрялось цветом крови. В такие вечера количество самоубийств в Киеве возрастало втрое.
* * *
Этим вечером Очерет и Мусияка продолжали слушать и «документировать» Розенцвайг, сидя над ее головой в квартире сто шестнадцать. Несколько минут назад они подслушали и записали ее телефонный разговор с каким-то иностранцем. Он звонил ей из телефонного автомата, как удалось выяснить, находящегося на Крещатике. Говорили они по-английски. Фоновый шум сильно мешал, и разговаривали они слишком быстро. Чтобы ничего не упустить, Очерет для контроля прослушал запись, но ничего нового не услышал. В коротком разговоре иностранец предложил Розенцвайг привезти ему завтра в семь часов вечера весь груз. Адрес не назывался, но было сказано, что груз надо доставить в то же место, что и раньше. Розенцвайг согласилась. Иностранец напомнил ей о том, что согласно их договоренности, необходимо привезти с собой задаток, и повесил трубку.
— Вы не могли бы перевести, о чем они говорят? — спросил Очерет у Мусияки.
— Ничего не могу понять, слишком быстро говорят, — прослушав запись и, спрятав глаза, ответил Мусияка. Самоуверенный до наглости, он никогда не мог взглянуть прямо в глаза собеседнику.
— Завтра отдам эту кассету переводчикам, может они того… — Мусияка со значением покрутил растопыренными пальцами у виска, жест явно позаимствованный у Останнего, ‒ Переведут, — нашелся Мусияка.
Все ты понял. Не годится обматывать старших по званию, подумал Очерет. Это равносильно самовольному выходу из строя, так недалеко и до измены родине. За это полагается небольшое взыскание… Во время их суточных бдений Мусияка проговорился ему о том, что в совершенстве владеет английским языком. Длинный язык может навредить шее. Эта информация не должна попасть к Последнему из генералов, решил Очерет. Пришло время «взвесить» твои заслуги перед родиной, вынес свой приговор Очерет. Упиваясь ядом безверия, он не замечал, что в своем цинизме перешел границу дозволенного. Дозволенного? Кем это, дозволенного? Тем непостижимым началом, которое отличает человека от животного.
Очерет зашел в туалет, некоторое время постоял там и спустил воду в унитазе. Потом он вошел в ванную, отвинтил кран в умывальнике и достал из настенного шкафчика заранее приготовленную капроновую бельевую веревку. Он неслышно подошел к двери комнаты, где сидел Мусияка и, поглядывая на него в приоткрытую дверь, сделал петлю, повесил веревку на дверную ручку, достал из кармана электрошокер и снял его с предохранителя.
Лучший способ действия против неприятеля — скрывать от него свои намерения вплоть до их реализации. Наблюдая за Мусиякой, сформулировал про себя основное положение оптимальной тактики Очерет. Пора брать инициативу в свои руки. Мусияка сидел к нему вполоборота с полуоткрытым ртом и о чем-то усердно размышлял. На столе перед ним на полиэтиленовом пакете были разбросаны засохшие шкурки от вареной колбасы, надкушенные куски хлеба вперемешку с горелыми спичками и окурками.
‒ Та-ак, ты оставил после себя беспорядок, за это тебя убить мало, ‒ с суровой укоризной прошептал Очерет.
Провинности Мусияки возрастали с каждой минутой, хотя он об этом не догадывался. Запустив пальцы в волосы, он долго чесал голову, его длинные, до плеч, засаленные лохмы были давно не мыты. Эти волосы были неплохим камуфляжем, похожие прически носят члены определенных молодежных группировок. «А может, тебе насильственным путем изменить пол и ориентацию?» — глядя на него, раздумывал Очерет. Затем Мусияка вырвал из головы длинный черный волос и взяв его двумя руками, начал чистить зубы, протягивая волос взад-вперед между зубами. «Давай, вычищай, чистые зубы тебе сегодня пригодятся», ‒ пробормотал Очерет. Прикрыв контакты электрошокера носовым платком, он подошел сзади к Мусияке, приставил шокер ему к затылку и дал разряд. Сухой щелчок с характерным электрическим скрежетом громко протрещал в тишине.
